* * *

И закапали, как вода из иссякшего крана, однообразные бездеятельные дни. На Лушку никто не обращал внимания, даже Надея разумно последовала совету: ты не очень со мной засвечивайся, а то пресекут. И Надея только издали бросала благодарные взгляды, нисколько не сомневаясь в важной Лушкиной заботе, и ее лечащая врачиха уже рассказывала коллегам, что в затяжном психозе Надежды Ильиной наметился просвет, и свой метод врачиха — с согласия коллег, разумеется, — готова применить ко всем пациентам. Следовательша, наскучив противоречивыми заявлениями шизоидных, потеряла к делу интерес, формально его подытожила и, подталкиваемая своим вновь проснувшимся голодом, отбыла в родное учреждение. Зам об обещании свежего сока, вероятно, забыл, в столовой стал появляться забытый кефир, родственников не пускали, больные ушли в отпуск, в отделении нависла сонная тишина.

Лушка обрадовалась передышке и, подустав от разностильных учебников, стала просто думать, и это было похоже на костер, в котором прогорели все дрова, а оставшиеся угли в преддверии утра спокойно исходят в пепел.

Лушка, отстрадав, независимо задирала нос, выныривая, как поплавок из воды, из всех передряг. Она не собиралась ни на кого жаловаться ни сейчас, ни потом. Поискав, почему поступает именно так, она обнаружила причину в том, что, может быть, называется гордостью, но кроме гордости оказалось и что-то еще, более существенное: обвинять и требовать возмездия означало неминуемое продление того несправедливого, с которым она не согласна, означало новые дрова в костре, а молчаливое пренебрежение есть затухание, есть погашение неправды, спокойно рассыпающейся в безвредный пепел. В золото молчания. Несправедливое, что было причинено словом, могло и не возникнуть, если бы слова не были произнесены. То есть что-то просто бы не произошло, если бы не слово. Если бы не слово, Отелло не убил бы жену. А до того, как появилось слово, было, наверно, чувство, которое тоже не поступок. Недавно прочитала про греков: молоденького Ипполита убили за любовь к мачехе, хотя ничего между ними такого, никакого действия. Выходит, раньше знали силу непоступка, поступок рассматривался как производное и даже вообще не рассматривался. Поступок, как ребенок, зачинался до своего рождения. Действие становилось излишним повторением, ну, может, и не излишним, наверное, и оно для чего-то нужно, но оно — следствие. Преступление, совершенное, как они говорят, в состоянии аффекта, то есть при минимуме мыслей и слов, карается совсем не так, как двести раз просчитанное. Там, где двести раз, и убит кто-то двести раз… Господи Боженька, Господи Боженька… Не оправдываться, чтобы не продолжить, чтобы не утвердить словом несуществующее. Тогда слово может — осуществить? И это — «в начале было слово…» Не зря же?

Это мои прежние слова убили его, когда я его уже любила.

* * *

А там опять зима, маются у обочин снегоочистители, на обуви тонкой каймой засыхает белая соль, в нашем доме все еще нет горячей воды, что же теперь с моей забегаловкой, наверно, отец снова переселился туда, а мачеху бросил, а свой дом она переписала на него и теперь удивляется жизни, дом он без всякого стеснения загонит, а бывшей жене скажет: мало вас, дур, учили… Как быстро подкрадывается вечер, в нем наливается васильковый цвет, а окно в комнате похоже на глаз сиамской кошки…

* * *

— Гришина, вы готовы? Я купил сок. — Зам на ходу кивнул, приглашая.

Она готова ко всему почти с тех пор, как попала в больницу, проблем нет, Лушка идет вслед стремительной белой спине, с ног то и дело слетают шлепанцы, прежние кто-то национализировал и даже не вернул после смены режима, скорее всего они трещат на изолированной от общества революционной женщине, перепутавшей материнство с баррикадами и милосердие с убийством, или на девахе, которая понимала бы коров, но не смогла врубиться в город и, выполняя революционное приказание, наваливалась всем телом на ноги Марье, пока приводилось в исполнение решение единоличного трибунала.

Жалко тапочки. Лушка вошла в псих-президентский кабинет, зам в нем ничего не изменил, только чего-то стало меньше — то ли порядка, то ли беспорядка.

— Садись, я сейчас.

Он быстро, на мгновение задумывался над подрагивающим кончиком ручки, заполнял чью-то историю болезни. Такой маленький мальчик, храбро сражающийся с собственным страхом.

— Не надо было вам сюда переходить, — посочувствовала Лушка.

— Почему? — удивился зам, захлопывая пухлую тетрадь и устраивая ее поверх высокой стопки других.

— Осталось тут всё, — ответила Лушка.

Зам пробежал взглядом от стены до стены и отмахнулся:

— Пустое! Скамеечные предрассудки.

— Хоть бы ремонт или хоть мебель переставили…

— Оставь, Гришина, ради Бога, и без этого голова кругом! И у Олега Олеговича я с того раза не был, и вообще…

Он затряс головой, как пес, черпнувший в ухо воды, потом сжал виски большими ладонями.

— Проклятая комната… — пробормотал он. — Всегда уши закладывает! А скажи кому — в мою же палату и переселят… Пустое, пустое, — уговорил он себя и решительно поднялся: — Пошли!

Он направился к двери, ведущей в сторону дежурной сестры. Лушка поспешила за ним и потеряла шлепанец.

— Что у вас? — раздраженный задержкой, обернулся зам.

— Это у вас, — буркнула Лушка, пытаясь не выпасть из второго.

Сергей Константинович хмыкнул и вышел в коридор. Лушка подхватила шлепанцы в руки и догнала босая.

Сергей Константинович задержал взгляд на дежурной. Дежурная неуверенно моргнула лишний раз.

— Покажите ногу, — приказал он.

Сестра моргнула увереннее и, приподняв халат, выставила требуемое. Она была молоденькая и вполне ничего, и ножки были на уровне.

— Раздевайтесь, — сказал удовлетворенно зам.

— Здесь? — удивилась сестра.

— Тапочки! — рявкнул зам.

Сестра скинула тапочки. Сергей Константинович сделал приказывающий жест, Лушка обулась. Без морганий.

Сестра обиженно сняла халат. Лушка облачилась в белое и с удовольствием перетянулась в талии.

— Гм… — удивился Сергей Константинович. — Так ты выглядишь значительно лучше.

Они направились к выходу.

— Но, Сергей Константинович! — бросилась вслед сестра. — У меня нет вашего распоряжения на выписку больной!

Зам остановился и посмотрел иронически:

— Кстати, я хотел бы получить от вас объяснительную по поводу ваших действий девятнадцатого сентября сего года, когда вы собственноручно открыли дверь своим ключом именно этой самой больной.

И зам показал побледневшей Наточке, как была открыта дверь, и Наточке показалось, что это действительно так и было, а теперь на ту же удочку попался и этот дурак…

— Перестаньте, Наталья, — возразил зам. — Я не дурак.