был парень в четвертом по счету доме. Он забаррикадировался в угловой комнате на разрушенном втором этаже. Заметив их приближение, он открыл огонь – смертельная ошибка, ведь Фрэнк не собирался проверять этот дом. Они медленно поднялись наверх, прижимаясь к уцелевшим стенам по обе стороны лестницы. Немец молчал и не двигался, пока Фрэнк не вычислил, за какой он дверью, не выбил ее и не пригнулся. Но ганс слишком перепугался, чтобы выйти, поэтому когда они ворвались в комнату, он сел на подоконник, и кто-то из Тридцать четвертой на улице выстрелил ему в спину. Он выпал в окно. Еще один ганс промахнулся, стреляя в них, а двое просто сдались. В конце дня в городе воцарилась тишина, и, если верить майору Сэндлеру, вся немецкая часть была убита. Два дня они отсыпались в городе.

На следующий день повернули налево. Фрэнк не знал почему, но предполагал, что снова из-за отсутствия карт. Отдых пошел ему на пользу. Да, опять шли бои, а Корнхилла снова подстрелили, на сей раз в плечо, так что его пришлось эвакуировать. Да, Фрэнка оцарапал осколок гранаты – обжег ему ухо и со звоном отскочил от каски. Но он впервые увидел, как исчезают гансы, и чудесным июньским днем они вошли в Рим. В тот первый день было очень тихо, но на второе утро они проснулись в окружении итальянцев, а Рубен болтал с ними со скоростью света.

Первым более или менее разумным генералом, по мнению Фрэнка, был генерал Деверс, и Фрэнку он нравился отчасти потому, что способствовал его переводу на юг Франции. Но сначала они должны были собраться на Корсике. На этом гористом острове, таком же гористом, как Монте-Кассино, по крайней мере не было гансов, засевших на пиках и хребтах, а у подножия гор раскинулись пляжи и сверкало синее море. Пока что Фрэнку не понравился ни один из водоемов, увиденных им за время войны. Любая переправа, начиная с Нью-Йорка, непременно оказывалась жестокой. На пути из Туниса на Сицилию он вынужден был цепляться за борт судна, чтобы штормовой ветер и гигантские волны не сбросили его в море. Реки Монте-Кассино оказались самыми бурными из всех, что он когда-либо видел (впрочем, видел он только Айову, которая весной иногда выходила из берегов и медленно заливала близлежащие поля). Уж на что Рапидо была страшной рекой, но солдаты Тридцать шестой пехотной роты рассказывали ему, что по сравнению с Гарильяно Рапидо – это просто ручеек в Висконсине.

Вдоль корсиканских пляжей шли элегантные дороги, по обочинам которых высились умиротворяющие пальмы. Прохладными вечерами под ними собирались шлюхи в ожидании ночной работы.

Итальянские шлюхи значительно отличались от тех, что были в Иллинойсе – моложе, старше, более отчаявшиеся, более циничные и более напуганные, – и Фрэнк далеко не сразу решил пойти домой к одной из них. Судя по всему, они не жили в респектабельном борделе, а работали на себя в собственных комнатах. Шлюхам он, как всегда, нравился. Он был высокий, стал более мускулистым и, наверное, не выглядел на двадцать четыре. Наверное, теперь он выглядел старше. Бреясь, он видел в зеркале, что его глаза как будто запали глубже и стали ярче, а скулы стали гораздо резче. Нос тоже изменился, на нем как будто появилась горбинка. Когда он шел по улице под пальмами, некоторые шлюхи кричали: «Эй! Синьор Флинн, посмотрите сюда! Эй, эй!» Он не считал себя похожим на Эррола Флинна[71] (Минни сравнивала его с Джоэлом Маккри[72], а Юнис – с самим дьяволом). То, что говорили шлюхи, не должно было ему льстить, но все-таки он чувствовал себя немного польщенным.

Однако он сошелся с одной из них лишь за несколько дней до перехода в Сен-Тропе. Почему с этой девушкой, а не с другой, почему сегодня, а не в любую другую ночь – что ж, у него на это не было никаких объяснений. У него водились деньги, в кармане лежала невскрытая пачка папирос, а на парапете сидела высокая темноволосая девушка, совсем одна, так что он просто подошел и приложил пальцы к губам, как будто хотел прикурить. Она покачала головой, пожала плечами и скорчила грустную рожицу.

– Нет, нету, – сказала она. – Извини.

Фрэнк вынул из кармана папиросы. Она улыбнулась и кивнула, он сорвал целлофан и протянул ей пачку. Она постучала ею по парапету, взяла себе сигарету и ему тоже предложила.

– Нет, не курю, – сказал он, скривившись. – Оставь себе.

Теперь она рассмеялась. Сигареты стоили денег. Она взяла его за руку и повела по променаду. Разглядывая ее лицо на фоне яркой воды и темнеющего неба, он предположил, что она одного с ним возраста. Может, и нет. В конце променада она свернула в переулок и подвела его к двери. Когда она открыла ее, он сделал шаг назад, и она сказала:

– Нет, заходи. Заходи, синьор Флинн.

Комнатка была немногим больше чулана. Может, на самом деле она жила не здесь. Тут не было ничего, кроме раковины, кровати, крошечного окна и вешалки для пальто. Она взяла его за руки и втащила в комнату, потом закрыла дверь.

– Parli italiano? Parlez-vous français?[73] – спросила она.

Фрэнк покачал головой.

– О’кей. О’кей! – Она похлопала его по карману. Он достал бумажник и бросил на кровать деньги. Поглядев на них секунду, она вытянула десятидолларовую купюру. – О’кей?

Фрэнк кивнул и собрал оставшиеся деньги. Когда он спрятал бумажник в карман, она положила руку ему на член. У него пока не стояло, но ее прикосновение подействовало. Она немного потерла его, и он стал еще тверже. У Фрэнка вспыхнули щеки. Он невольно подумал о Юнис. Юнис была последней девушкой, с которой он спал. В конце африканской кампании им дали увольнительную в Тунисе, но строго-настрого велели не приближаться к тунисским женщинам – у всех шлюх была гонорея, а у других женщин – родственники мужского пола, «а это еще хуже». Начиная с Сицилии не было ни возможностей, ни выходных. Он в сотый раз велел