– Гиблое место, – покачал головой академик-расстрига.

– Гиблое, – эхом повторила мадам Анджела. – Не то место, где хотелось бы просыпаться по утрам.

– Я написал о нем стихотворение, – сказал опрятно одетый джентльмен, который все это время ковырялся носком ботинка в полу, несомненно, дожидаясь подходящего момента, чтобы подойти к владелице или арендатору галереи и убедить ее проспонсировать «вечер герметических чтений» (его он назойливо рекламировал всем и каждому), во время которого, естественно, ничего, кроме его поэзии, никто читать не будет.

– Я однажды прочитал это стихотворение вам, – сказал он владелице галереи.

– Да, прочитали, – совершенно равнодушно ответила она.

– Я написал его после того, как однажды поздней ночью попал в отделение скорой помощи этой больницы, – объяснил поэт.

– И от какого недуга вас лечили? – спросил я.

– О, ничего серьезного. Я уже через пару часов отправился домой. Могу с радостью сказать, что их пациентом я так и не стал. Я был, и по этому поводу не могу не процитировать собственное стихотворение, в «центре ужасающего».

– Это все прекрасно, – заметил я, – но не могли бы вы выразиться более конкретно?

Но прежде чем я сумел добиться ответа от самозваного творца герметической лирики, входную дверь кто-то распахнул со всей силы, и эту манеру входить куда бы то ни было мы признали сразу. Через секунду перед нами предстала тучная фигура Райнера Гроссфогеля. Физически он выглядел все таким же, каким я помнил его до обморока в галерее футах в пяти от того места, где я сам сейчас стоял. Но в нем совершенно точно не осталось ничего от стенающего и несущего бред больного, которого я не так давно отвозил на такси в приемное отделение больницы. Однако что-то в нем переменилось, верней всего – в том, как он стал на все смотреть: если раньше он всегда стоял, потупившись, и нервически старался ни с кем не встречаться взглядом, то теперь глядел на все прямо, спокойно и целеустремленно.

– Я забираю все, – сообщил он, обводя выставку широким, вежливым жестом. Ни один ее экспонат, кстати, не был продан ни в день открытия, ни за время его отсутствия. – Буду благодарен за любую помощь, – добавил он и стал снимать картины со стен.

Мы пришли ему на выручку, не задавая вопросов (и вообще не говоря ни слова). Вскоре наша команда последовала за Гроссфогелем к его побитому временем фургону, припаркованному снаружи у тротуара. Райнер небрежно сваливал собственные детища в кузов взятой напрокат или же одолженной у кого-то машины – до этого дня, насколько мы помнили, личного транспорта у него не водилось. Сохранность того, что раньше он считал своими лучшими творениями, его явно не беспокоила. Поначалу мадам Анджела сомневалась, присоединиться ли ей к остальным, похоже, все еще думала, как эти картины будут выглядеть в ее кафе, но потом тоже начала помогать остальным, бросая работы в кузов, как мусор, пока галерея не опустела, снова превратившись в обыкновенное помещение под магазин. Художник взгромоздился на водительское место, не глядя на нас, застывших в молчаливом изумлении. Опустив стекло на своей стороне, он окликнул женщину, которая заведовала галереей. Та подошла к фургону и обменялась с ним парой слов; потом Гроссфогель завел мотор и умчал. Вернувшись к нам, она сказала:

– Он еще вернется. Он запланировал новую выставку.

Новость взбудоражила всю нашу немногочисленную общественность – Райнер Гроссфогель после обморока то ли от какой-то неизвестной болезни, то ли приступа из-за своей совершенно неудачной выставки, оказывается, припас козырь в рукаве: он запланировал вторую, самолично очистив склад от первой волны своего посредственного творчества и свалив его в кузов пикапа.

Его новому проекту обеспечила профессиональную рекламу дама, которая держала галерею, и могла заработать на продаже того, что во всех проспектах было громоздко поименовано «плодами радикальной экстра-визионерской фазы провидца с кистью Р. Гроссфогеля». Тем не менее обстоятельства, связанные как с прошлой, так и с грядущей выставкой тут же напустили туману из небылиц и жутковатых слухов. Такой подход вполне отвечал натуре нашего круга сомнительных, если не сказать хитрых личностей художественных и интеллектуальных склонностей – в котором я, нежданно-негаданно для самого себя, оказался в центре внимания. Ведь именно я отвозил Гроссфогеля в больницу после конфуза на выставке и несколько раз бывал в лечебнице, чья загадочная репутация также подливала масла в огонь пересудов. Теперь же она и вовсе выделялась посреди бредового тумана слухов и домыслов, что окружал предстоящую выставку Гроссфогеля. Зашли разговоры об особых процедурах и лекарствах, влиянию которых подвергся художник за свою кратковременную госпитализацию – так объясняли его странное исчезновение и возвращение, а также последующее творческое прозрение. Несомненно, именно эти чаяния, надежды на нечто новое и прорывное от Гроссфогеля, которое в умах некоторых чрезвычайно возбудимых людей обещало выйти за пределы эстетики и даже перейти границы самого художественного выражения, заложили почву тому ощущению, что всех нас, кто пришел на открытие второй выставки, знатно облапошили.

И, говоря прямо, события в галерее в тот вечер ничем не напоминали привычные всем нам открытия выставок – стены и пол помещения остались такими же голыми, как и в тот день, когда Гроссфогель приехал сюда со своим фургоном. Как оказалось, новая экспозиция должна была открыться в миниатюрной каморке в глубине торговой площади. Вход в эту маленькую комнатку, где темноту разгоняла пара-тройка тусклых лампочек, свисавших на проводах с потолка, стоил недешево. В углу, прямо под одним из утлых светильников, стоял накрытый куском ткани стол, под которым что-то вращалось. От него полукругом расходились складные стульчики. Те, кому цена не показалась слишком уж грабительской, а таких было всего десяток с небольшим, заняли их – похоже, нам предстояло увидеть не выставку, а, по всем признакам, какой-то примитивный театр одного актера.

– Что тут, черт возьми, творится? – спрашивала всех мадам Анджела, сидевшая позади меня. Когда оказалось, что никто ничего не знает, она подалась ко мне со словами: – Что еще затеял Гроссфогель? Слышала, что после своей госпитализации он постоянно сидит на препаратах.

Тем не менее наш художник, похоже, пребывал в ясном уме и твердой памяти, когда минуту-другую спустя прошел между кое-как расставленными стульями и встал у накрытого тканью стола, над которым качалась тускло горящая лампочка. В тесноте каморки Гроссфогель, мужчина, как уже было подмечено, крупный, смотрелся почти великаном – как тогда, в отдельной палате на казенном матрасе. Даже его голос, обыкновенно тихий и слабый, будто бы набрал силу, когда он заговорил с нами.

– Выражаю благодарность всем, кто пришел сегодня, – начал он. – Я не отниму у вас много времени. Всего пару слов, а потом я перейду к показу. Это поистине чудо – то, что я могу стоять здесь сейчас и общаться с вами. Не столь давно, как помните, мне стало плохо в этой самой картинной галерее. Вынужден поделиться с вами природой того нездоровья и его последствиями – я считаю, это важно для должного понимания того, что я вам сегодня продемонстрирую.