– Успокойтесь, мистер Северини, если вы настаиваете, чтобы я по-прежнему называл вас этим именем. Как ваш терапевт, не рекомендую вам следовать этим путем… погоня за миражами, если так вы себе это представляете… это «святилище», как вы его называете, – бегство от любого реального конфликта.

Но ты нашел свой путь к свободе, пускай тогда тебя еще не выписали должным образом из лечебного заведения. Ты нашел свой путь – и последовал ему.

– Documentes. Passportas! – Одного только взгляда на эти желто-коричневые лица достаточно, чтобы понять: ты прибыл туда, куда нужно. Ты отправился на этот остров, покрытый джунглями, в эту тропическую канализацию, к огромному храму, вырисовывавшемуся из туманов твоих снов. Во всех городах там шли дожди, улицы превращались в водостоки.

– Дисантерия[12], — объявил лечащий врач. Но он не был похож ни на одного из врачей, которых ты искал в том краю. Амебная дизентерия – вот она, кошмар продолжался, он принимал множество разных форм. Тропа кошмаров – путь к избавлению. И ты был готов по этой тропе зайти так далеко, как тебе было нужно, чтобы найти путь избавления – так же сейчас юный гость шагает по тропинке к твоей лачуге на краю болота святого Альбана, чтобы познать тот ужас, что ты привез с собой. Экспонаты Выдуманного Музея. Твоя хижина превратилась в галерею ужасов, которые ты внушал своим ученикам сомнамбулической болтовней и метаморфозами плоти; галерею возмутительных чудес, которые никого не возмущают. Только оставшись один в своей квартире и в воображении воссоздавая то, что рассказали мне другие, я воспринимал эти чудеса как кошмары, чем они и были. Я знал это благодаря своим лихорадочным видениям, о которых никто больше не ведал. Это они были симпатическими организмами, но не я. Я был антагонистичен тебе. Храм тантрической медицины – то, что ты мечтал найти в этой тропической канализации; место, где творились чудеса, где секта «врачей» могла проводить самые эзотерические процедуры и вести совершенно незаконные практики. Но что же ты нашел вместо этого?

– Дисантерия, – объявил лечащий врач. А потом небольшая группка местных, тех, с желто-коричневой кожей, рассказала тебе, рассказала нам, да, нам, еще об одном святилище, безымянном. «Там лечат от живота». Амебная дизентерия, просто еще одна разновидность органического кошмара, от которого в прошлом тебя не мог избавить ни один из врачей, к которым ты обращался.

– Как можно вылечить болезнь от самой себя? – спрашивал их ты. – Мое тело – одна большая опухоль в заложниках у другой опухоли, еще большей; комок болезней, что извечно раздираем болезнью изначальной. И есть еще мой разум – еще один вид болезни; хворь, поразившая хворь. Повсюду наблюдаю я страдания тел и страдания душ, любой организм – это очередная болезнь и все это – один большой органический кошмар. Куда вы ведете меня? – так кричал ты, и я тоже кричал этим желто-коричневым туземцам.

– Мы вылечим твой живот. Нам ведомо. Нам ведомо, – отвечали они, повторяли эти слова снова и снова, пока город исчезал за деревьями и виноградной лозой, за гигантскими цветами, пахнущими гниющим мясом, за плесенью и грязью тропической канализации. Они знали болезнь не понаслышке, с кошмаром были на короткой ноге – ибо жили в таком месте, где организм процветал без всяких ограничений, его формы были разнообразны и экзотичны, а судьба – неизбежна.

– Дисантерия, – объявил лечащий врач.

Они знали путь сквозь каменные коридоры, вдоль стен, сочащихся слизью, стен, мягких от плесени. Они направлялись в центральный зал безымянного храма. В разбитом сердце святыни повсюду горели свечи – их мерцающий свет выхватывал из мрака росписи и декоративные украшения. Замысловатые фрески проступали на стенах, смешиваясь со слизью и плесенью тропической канализации. Скульптуры всех размеров и форм виднелись во влажных, тягучих тенях. В центре комнаты находился большой круглый алтарь, огромная мандала, сложенная из бесчисленных драгоценных камней, а может, то были просто куски стекла, но они блестели в мерцании свечей, как клубки разноцветных слизевиков.

Они возложили твое (мое) тело на алтарь; они знали, что делать со мной (тобой) – какие слова говорить, какие песни петь, каким эзотерическим процедурам следовать. Я почти мог понять их слова, исполненные мучительной торжественности. «Избавься же, Я, что знает хворь, от Я, что хвори не знает. Есть два лица, но они должны не смотреть друг на друга. Есть лишь одно тело, и оно должно сражаться, но вместить в себе оба лица». И призрачные тиски той болезни, амебной дизентерии, казалось, настигли и меня, когда я восходил по узкой тропе к лачуге Северини на краю болота святого Альбана. Внутри меня уже ждали все Экспонаты Выдуманного Музея: картины на стенах из влажной древесины, скульптуры, выступавшие из теней, отбрасываемых свечами, что всегда мерцали в единственной комнате покосившейся лачуги. Я много раз мысленно воссоздавал интерьер дома Северини по чужим рассказам об этом месте и о его невероятном обитателе. Я представлял себе, как можно забыться в таком месте, как можно освободиться от кошмаров и бредовых приступов, мучивших меня, даже стать кем-то другим (или чем-то другим), полностью отдавшись колебаниям органического кошмара на краю болота святого Альбана.

Ведь тебе нужны были здешние болота, чтобы мысленно воссоздать ту тропическую канализацию, где тебя поглотил кошмар. Тебе нужны были эти произведения искусства, чтобы превратить покосившуюся лачугу в Храм, где ты ожидал найти выход из кошмара. Но сильнее всего ты нуждался в них – в других людях, потому что они были симпатическими организмами. Я же, с другой стороны, был тем антиподом, что не хотел более иметь ничего общего ни с твоими эзотерическими процедурами, ни с незаконными практиками. «Избавься же, Я, что знает хворь, от Я, что хвори не знает. Два лица, одно тело». Ты хотел, чтобы они прошли через такой ужас, который они даже не знали бы, не понимали бы так, как его понимаем мы. Ты нуждался в них и в их творениях, чтобы уйти в органический кошмар всей своей сутью – и уже там, в глубине, обрести избавление. Но ты не сможешь пройти весь путь до конца, если я не буду с тобой. Но я был антагонистическим организмом, лишенным надежд на спасение, на выход. Мы с тобой были навсегда разделены, и боролись в одном теле, в котором обитали.

В ту ночь я так и не добрался до лачуги, не вошел в нее. Когда я шел по узкой тропинке в тумане, меня лихорадило («амебная дизентерия», резюмировал врач, к которому я отправился на следующий день). В хижине в ту ночь был Северини – не я. В такие ночи, являясь в гости, ученики всегда видели его лик. Но меня с ними не было, моего лица там не было. Это на его лицо они смотрели, сидя среди Экспонатов Выдуманного Музея. Но мое лицо вернулось в город – в моем теле, которым я теперь полностью владел; в организме, что управлялся одной душой. Остальные так и не вернулись из хижины на краю болота святого Альбана. После той ночи я больше никогда их не видел – тогда он увлек их за собой в кошмар, в котором пламя свечей плясало на картинах, где материя кишела и дрожала, как клубок змей или сонм вылупляющихся пауков. Он показал им путь в сердце кошмара, но не смог вывести их обратно. Когда ты глубоко в него зашел, пути обратно уже нет. Вот где навсегда пропал и он сам, и его паства.