Выслушав мой рассказ, врач уложил художника на каталку, стоявшую в конце плохо освещенного больничного коридора, после чего доктор и медсестра разошлись в противоположных направлениях. Все время, что Гроссфогель лежал на каталке в полумраке той ветхой больницы, я стоял рядом с ним. Час уже был поздний, и стоны Гроссфогеля поутихли, но их вскоре сменил какой-то прерывистый бред. Бессвязно бормоча, он не раз говорил о какой-то «всепроникающей тени», но я успокоил его, сказав, что больничное руководство, судя по всему, экономит на освещении, но мои собственные слова показались мне слегка нелепыми – я утомился из-за событий той ночи, как из-за тех, что произошли в арт-галерее, так и в этой аляповатой больнице. Тогда я замолк, прислонившись к стене, закрыв глаза и почти не слушая бормотание бредящего, не отвечая на его все более витиеватые выпады о «всепроникающей тени, меняющей изнутри саму суть вещей» или «вседвижущей тьме, заставляющей их делать то, чего бы они сами никогда не сделали».

Так прошло около часа, а потом я заметил, что врач с сестрой стоят почти вплотную друг к дружке в дальнем конце темного коридора. Они, похоже, о чем-то спорили и посматривали – то он, то она, – в мою сторону и в сторону простертого на каталке бредящего больного. Я задумался о том, как долго они будут разыгрывать этот медицинский фарс, клиническую пантомиму, пока художник лежит на каталке, стонет и все чаще бормочет о тени и тьме. Стоя, я, похоже, на минуту-другую задремал, так как доктор неожиданно куда-то исчез, а медсестра вдруг появилась прямо передо мной. В коридорной темноте ее униформа напоминала белый балахон привидения.

– Можете ехать домой, – сказала она мне. – Вашего друга определят в палату.

Развернув каталку с Гроссфогелем, она повезла ее к лифту. Его двери будто только ее и ждали, услужливо распахнулись, выпустив поток яркого электрического света в коридор. В кабине ждал врач – он принял каталку в сияющее нутро лифта, а сестра подтолкнула ее сзади. За ее спиной двери быстро и беззвучно сомкнулись, оставив наедине с еще более густой, чем ранее, тенью, несколько сбитого с толку меня.

На следующий день я отправился в больницу навестить Гроссфогеля. Ему досталась крохотная одиночная палата в дальнем углу последнего этажа – ее номер я узнал в регистратуре. Похоже, соседние «номера» стояли незанятыми. За нужной дверью меня ждала широкая кровать – изрядно просевшая, так как природа весьма щедро одарила Гроссфогеля лишним весом. На утлом казенном матрасе наш художник казался форменным гигантом, да что там на матрасе – вся эта комнатушка без окон была ему явно мала. Мне с трудом хватило места втиснуться между стеной и кроватью Райнера. Ему едва ли полегчало – он, судя по всему, не переставал бредить, все так же не замечал моего присутствия, хотя я чуть ли не нависал над ним. Я окликнул его несколько раз по имени, но слезящиеся глаза Гроссфогеля смотрели сквозь меня. Однако едва я начал пятиться назад к двери, он решительно схватил меня своей огромной левой ручищей, той самой, которой рисовал картины, выставленные в галерее прошлым вечером.

– Гроссфогель? – сказал я, надеясь, что он сейчас мне ответит, пусть даже снова заговорит про всепроникающую тень (которая заставляет вещи быть не тем, что они есть) или про вседвижущую тьму (которая заставляет вещи делать то, чего бы они сами никогда не сделали). Но через несколько секунд его рука обмякла и соскользнула с моего плеча на край казенного продавленного матраса. Его тело вновь сковал непонятный ступор.

Покинув палату Гроссфогеля, я подошел к посту медсестры на том же этаже – захотел спросить, что все-таки с ним произошло. Девушка на дежурстве – судя по всему, одна на все крыло, – выслушала меня и заглянула в папку, подписанную «Р. Гроссфогель». На меня она смотрела даже дольше, чем на бумаги пациента – и, наконец выдала:

– Ваш друг сейчас под строгим наблюдением.

– А поконкретнее?

– Мы еще не получили результаты анализов. Обратитесь попозже.

– Попозже – сегодня?

– Да, попозже – сегодня, – эхом отозвалась она и, взяв папку Гроссфогеля, ушла в соседнюю комнату. Я услышал, как оттуда донесся скрип, словно картотечный шкаф открыли, а потом резко захлопнули. Не знаю, почему, но я стоял там и ждал, что она вернется на пост. В конце концов я плюнул на все и пошел домой.

Когда позже, в тот же день, я позвонил в больницу, меня огорошили, сказав, что они уже выписали Гроссфогеля.

– Он что, домой поехал? – спросил я единственное, что пришло мне в голову.

– Нам неизвестно, куда он направился, сэр, – ответила женщина, снявшая трубку, и тут же дала отбой. Как оказалось, никто не знает, куда подевался Гроссфогель – домой он не вернулся, и в нашем кругу никто понятия не имел, куда его занесла нелегкая.

Так прошел месяц, а то и больше. Волей случая мы снова собрались перед витриной арт-галереи, где художник лишился чувств в день открытия своей выставки. К тому времени даже я не вспоминал более о Гроссфогеле и о том, что он куда-то пропал. В нашем кругу люди куда-то исчезали постоянно, ведь в него входили не слишком уравновешенные, а зачастую даже опасные и легковозбудимые личности, которые могли заняться чем-то незаконным ради художественного или интеллектуального вдохновения, а иногда из-за простого отчаяния души. Так что о Гроссфогеле мы вспомнили в тот день, похоже, лишь потому, что его работы все еще оставались там и мозолили нам глаза, «являя продукт уникального видения исключительно одаренного арт-визионера» (слова самого Гроссфогеля из мною же написанного выставочного каталога); на самом-то деле, конечно, искусство его было весьма посредственного толка, но именно такие картины, по причинам неизвестным всем собравшимся, порой приносят их создателям некоторый успех или даже славу.

– Куда мне девать этот хлам? – пожаловалась женщина, что владела, а может, просто арендовала эту торговую площадь, переделанную под выставочную галерею.

Я открыл рот, намереваясь сказать, что вынесу гроссфогелевское творчество и где-нибудь временно схороню, но тут встрял болезненно худой – самый настоящий скелет – тип, величавший себя «академиком-расстригой». Он посоветовал владелице (ну или съемщице, кто знает) отправить работы в больницу, где якобы лечился Гроссфогель.

– Чего же вдруг – якобы? – уточнил я. – Да уж больно место подозрительное, и не я один так думаю.

Я спросил, есть ли у него доказательства. Он лишь скрестил на груди худые, как палки, руки, и уставился на меня так, будто я прилюдно его оскорбил.

– Мадам Анджела! – окликнул он женщину, застывшую неподалеку и глядящую на одну из картин Гроссфогеля очень внимательно, будто раздумывая всерьез о покупке. В ту пору ее спиритическое кафе еще не ведало финансовых проблем, и ей, наверное, тогда казалось, что творения Райнера, пусть и весьма посредственные в художественном плане, окажутся под стать атмосфере ее заведения, где гости, сидя за столиками, внимают рекомендациям оракулов и медиумов, наслаждаясь ассортиментом вкуснейших пирожных.

– Вы бы прислушались к тому, что говорят про ту больницу, – промолвила мадам Анджела, не отводя глаз от Гроссфогелева полотна. – Уже довольно долго она вызывает у меня самые нехорошие предчувствия. Есть в ней что-то обманное, крайне ненадежное.