По сути, тогда, на открытии выставки, я столкнулся с самым банальным расстройством желудочно-кишечного тракта, пусть даже и серьезно запущенным, подтачивавшим меня изнутри. Долгие годы болезнь коварно развивалась во мне: на одном уровне – в моем теле, на другом – в самом темном аспекте моего существа. Этот инкубационный период совпал с моим страстным желанием творить искусство, то есть желанием делать хоть что-то и стать кем-то значимым, художником; возможно, эти желания и спровоцировали мой недуг. Весь тот период – в сущности, всю мою жизнь, – я стремился создать что-то при помощи своего сознания, создать произведение искусства единственным доступным мне способом (по крайней мере, так я тогда считал), а именно, используя разум или воображение, или мои творческие способности, некую силу или функцию, которую люди обычно называют душой, духом или же собственной личностью. Но тогда, лежа на полу галереи, и позже, уже в больнице, мучаясь жуткой болью в животе, я был сокрушен осознанием того, что ничего, что я мог бы назвать душой или личностью, просто не существует. Все это лишь чепуха и грезы. Страдая от чудовищной рези в желудке, я понял, что располагаю только своим телом, отягощенным лишним весом. И это тело не может ничего творить, но только испытывать физическую боль, и оно может быть только тем, что есть не художником или творцом, а системой из тканей, хрящей и костей, страдающей от расстройства желудочно-кишечного тракта, и все порывы мои, не проистекающие из этого факта, особенно порывы созидательные и творческие, глубоко фальшивы и исконно нереальны. В то же время я почувствовал силу, скрытую за моим горячим желанием порождать что-то, пусть даже нереальные творения искусства, и быть кем-то, пусть даже художником. Проще говоря, я понял, что на самом деле заставляет действовать мое тело. Это осознание сделал не мой разум, не мое воображение, и уж точно не моя душа или личность – все они лишь чушь и грезы. Это осознание пришло ко мне единственным возможным способом, путем самого человеческого тела и его органов физического восприятия. Вот почему мир нечеловеческих тел всегда действует успешнее человеческих. Последним постоянно мешает весь этот вздор о разуме, душе или личности, который мы постоянно придумываем. Мир нечеловеческих тел действует, четко повинуясь командам ужасной силы, что пронизывает все сущее, а она имеет дело лишь с простыми порывами, а не с чушью и грезами, вроде произведений искусства или желания стать художником; в ней нет ничего общего с ложными или нереальными вещами. И потому мир нечеловеческих тел никогда не страдает от подчинения ложным и нереальным желаниям, подобные чувства не имеют к нему отношения и никогда в нем не появляются.

Прежде чем продолжить выступление – разогревающую речь, как я обозвал ее про себя, – Гроссфогель помолчал, оглядывая кружок своих слушателей, сгрудившихся в крошечной подсобке. Его рассказ о своей болезни казался понятным, несмотря на то что отдельные положения его речи на тот момент казались сомнительными, а картина, рисуемая им в целом, не очень-то привлекательной. Однако к словам Гроссфогеля мы отнеслись терпимо – нам казалось, что они подведут нас к следующей, возможно, более интересной фазе пережитых им событий. Все мы подспудно чувствовали, что его опыт не слишком чужд нашему собственному, пусть даже с поправкой на прозрение из-за болезни желудка. Да, мы молчали – едва ли не почтительно, учитывая всю необычность происходящего, а Гроссфогель продолжал говорить, готовя нас к какому-то запланированному им зрелищу.

– Все очень и очень просто, – продолжал он. – Наши тела есть лишь одно из проявлений энергии, побуждающей силы, приводящей в движение все объекты и все тела этого мира, позволяя им существовать такими, какие они есть. Эта движущая сила похожа на тень, но только находится она не снаружи, а внутри всех тел мира. Она проникает везде, наполняет собой все – вседвижущая тьма, сама не обладающая материей, но манипулирующая объектами этого мира, включая также и объекты, что мы зовем нашими телами… Пока я мучился от желудочной хвори в больнице, я, так сказать, спускался в бездну существования, и там чувствовал, как эта тень, эта тьма оживляет мое тело. Я слышал, как она движется не только во мне, но и во всем вокруг меня, так как звук, производимый ей, не был звуком моего тела. То был звук этой тени, этой тьмы – могучий рев живого черного океана, накатывающего на бескрайние берега и неутолимо пожирающего их, звук, ни на что больше не похожий. Ровно так же мне дано было ощутить действие той всепроникающей и вседвижущей силы обонянием, вкусом, осязанием – всеми чувствами, что есть у моего тела. Наконец я открыл глаза – я держал их зажмуренными из-за желудочной боли почти все время, – и понял, что вижу, как все вокруг меня, и тело мое – тоже, приводится в действие всепроникающей тенью, вседвижущей тьмой. С тех пор ничто не казалось мне таким, как прежде. До той ночи я и не подозревал, что нахожусь в беспрерывном прямом контакте с сущностью, которую я называю «эта тень, эта тьма».

Мои фальшивые и нереальные художественные работы были лишь свидетельством того, что я приготовил с помощью своего разума или воображения, иными словами, бессмысленными выдумками, которые лишь мешают работать нашим чувствам. Я верил, что эти творения в некотором смысле отражают природу моей личности или души, но на самом деле они отражали лишь больное и бесполезное желание что-то делать и кем-то быть, но результат подобного желания всегда оказывается фальшивым и нереальным. Как и все остальное на свете, оно оживлено той же самой всепроникающей тенью, вседвижущей тьмой, которую я благодаря агонии желудочного расстройства теперь мог воспринимать непосредственно своими органами чувств без вмешательства воображаемого разума или воображаемой личности.

Признаюсь – перед моим физическим коллапсом в картинной галерее я испытал коллапс психический, нелепый и иллюзорный, хоть тогда и казавшийся реальным, вызванный тем холодным приемом, который оказали моим художественным опытам посетители, пришедшие на открытие первой выставки. Мои работы казались им провальными, никчемными даже по меркам фальшиво-нереального мира искусства. Всем своим нутром ощутил я провал собственных чаяний. Я хотел стать художником, но посетители выставки видели мою явную неудачу в этой ипостаси. Душевный кризис спровоцировал физический сбой – и коллапс моего тела в корчах адских желудочных мук. Мое сознание и ощущение себя как личности разрушились, продолжали работать лишь физические органы чувств, благодаря которым я впервые получил шанс напрямую ощутить ту бездну сущности, которой и являются эта тень, эта тьма, что питала мое бредовое желание добиться успеха, что-то создать и кем-то стать, и оживляла мое тело в меру этого желания, как и все тела в мире. И то, что я узрел посредством органов чувств, – тень, которая обитает внутри всего вокруг, вседвижущую тьму – было столь ужасно, что мне показалось, будто я сейчас прекращу существовать. В некотором смысле, из-за того, как теперь действовали мои чувства, особенно зрение, тот я, что существовал до обморока, действительно умер – и родился новый я, с иным зрением и иным слухом. Без вмешательства сознания и воображения, всех этих бессмысленных, грезящих аспектов моей души и личности, я был вынужден видеть все сущее сквозь призму тени, их наполняющей и оживляющей. И это было невыразимо ужасно – настолько, что никакими словами не обрисовать.