где, для народа, речь идет о космогонии.» «Природа безгрешна и свята. Но человек сквернит землю и обременяет ее тяжестью грехов.» Безгрешна и свята она потому, что она – творение Божье и Господь постоянно овевает ее Святым Духом. «Это излияние Св. Духа не ограничено Церковью, хотя, как мы увидим дальше, в церковном быте народ чувствует особенно живо Его присутствие. Но вся земля приемлет Св. Духа, который, по драстическому выражению одного стиха, даже воплощается в ней:

Воплотив Свят Дух

Во сырую землю,

Во всю поселенную.

Живущий в природе святой дух ощущается народом в дыхании воздуха, ветра и благовониях земли.» И возникает совсем иное поклонение природе, не «паническое» (от слова Пан, то есть, буйно-языческое, все ради плодородия), а благоговейно приемлющее ее во всех проявлениях как единое творение Божье, порой аскетическое («Царевич Иосаф», с его горячей хвалой бесплодной пустыне): «Этот скорее этически обоснованный религиозный дуализм не имеет ничего общего с космологическим дуализмом манихейства-богомильства, отражение которого иногда пытались искать в наших стихах. В резкой противоположности манихейству русский стих принимает онтологическую божественность природы, которую мы назвали софийной. В ней он видит то же благое, материнское начало, что и в Богородице, которая имеет свое дольное отражение в религиозном образе Матери-Земли. Однако материнство имеет не одно этическое значение – жалеющей любви: за ним выступает и древнее религиозное начало плодородия, из которого вырастает этика родовой жизни. Впрочем, все страстное, «паническое», – все следы языческого Ярилы элиминированы из народного понимания земли. Ее красота является бесстрастной, скорбной, матерински-девственной, под глубоким влиянием церковного образа Богоматери. Мать-земля этизируется настолько, что становится сама, подобно Богородице, хранительницей нравственного закона»;

Со вторым рядом грехов – против обрядности и ритуальности – совершается совсем иной переворот. Духовная поэзия вплотную подходит к тому, что исполнение обрядов и ритуалов вполне достаточно и без понимания сути и смысла христианства, – «соблюдай двенадцать великих пятниц в году» и спасешься, что бы ты еще в своей жизни ни творил, – то есть, начинает превращаться в чисто языческий культ под маской христианства, – и осекается. Не то, что отшатывается, но, через поэтический анализ происходящего, открывает для себя, что может возникнуть пустота, которую следует заполнить полнотой милосердия: «Народ знает, что один обрядовый закон без любви не спасает:

Аще который человек много постится

Да зло помнит, —

Да не есть ему спасение будет.

…Или:

Вы б душу пасли постом и молитвой,

Тихомольной милостыней,

Поклонами полунощными.

Тихомольная (вар.: тихомирная), т. е. потаенная, милостыня, ночная молитва убивают все возможности показного, фарисейского благочестия на основе «иосифлянского» ритуализма. Таков средний, очень смиренный и очень русский идеал мирянского благочестия.»

То есть: диалектика, «дуализм», «полярности», отрицание отрицания и встреча противоположностей срабатывают так, что пришедшее из язычества поклонение матери-земле превращается в по-христиански смиренное приятие созданного Творцом божественного мира и в восхищение этим миром, а бездумное следование обрядам и ритуалам становится прямой дорогой возврата к язычеству, через фарисейство. (Кроме того, из слепоко поклонения ритуалам, без вникания в суть, возникает двойственность образа Христа: Христос раздваивается на милосердного и Христа немилосердного, у которого Страшный суд будет не «эсхатологией кафартического, примирительного смысла», а «безысходным ужасом»; «Неудивительно, что народ не понял или даже не заметил недоступного ему догмата Троицы. Но как мог он так жестоко исказить образ Христа?» – «Мы убедились, что это совершилось не под влиянием какой-либо внутренней потребности народной души, а вопреки ей, с тяжелым насилием над всем складом народной релишиозности.»; это, по Федотову, прямое влияние иосифлянства с его «преобладанием законнических и ритуальных моментов религиозности»; очень трудным и кружным путем духовная поэзия движется в итоге от этой пропасти невероятной ереси и почти превращения Христа в языческого божка к Христу милосердия и жертвенной любви, «Его невидимое, но постоянное присутствие спасает христианское значение народной религиозности, вопреки всем извращениям его сознательной христологии. Скажем более: многие из духовных стихов должны остаться среди высших созданий христианской поэзии всех времен и народов.»; «Сам того не подозревая, он [народ] хочет идти путем Христовым.»)

На любой смысловой, метафорической и художественной (формальной и содержательной) грани духовной поэзии мы сталкиваемся с невероятными взаимопревращениями, работой закона отрицания отрицания, столкновений противоположностей, дающих такой синтез новых элементов – невиданных вещества и антивещества – что куда там всем ядерным реакторам и коллайдерам, вместе взятым! А грани очень тонкие, и всякий раз надо эти грани осознавать – зачастую заново, с нуля. И это нам тем более должно быть интересно, что такие же взаимопревращения, диалектику перетекания друг в друга противоположных, а то и прямо враждебных элементов, мы уже начали различать в эпохе «золотого века» русской поэзии («Пушкинской эпохе») – как ни в какой другой.

Очень многое – наверно, большинство читателей это уже заметили – напрямую соотносится с философией славянофильства. Федотов это отмечает и не раз ставит вопросы, откуда что взялось в этой философии. Он предлагает тщятельней изучить «феноменологию понятия «Святая Русь», которое вводится в литературный, культурный и идейный обиход лишь в XIX веке – «под очевидным влиянием духовного народного стиха», предлагает много других наблюдений. Но выразительней и емче всего он формулирует суть в более поздней работе, входящей в книгу «Новый град» (1952). Говоря о, скажем так, генетической предрасположенности русского сознания к теснейшей связи с матерью-землей, о «предельном сближении расстояния между Творцом и тварным миром» (что он находит как одну из важнейших составляющих и у Тютчева, и у Льва Толстого, и у многих других, при том, что когда эта предрасположенность становится неконтролируемой, то создает в искусстве «громадную чувственную силу восприятия и внушения (от Геи-земли), при большой слабости формы, личного творческого замысла»), он особо касается славянофилов: «Славянофильский идеал – при всем своем сознательном христианстве – весьма сильно пропитан этими языческими переживаниями славянской психеи» и если слишком слепо следовать за «народным бытом», в котором она (эта психея) «дана в уже оцерквовленном виде», то легко можно прийти к тому, «что ничего общего с христианством не имеет».

Собственно, Федотов говорит практически о том же, о чем говорил Гершензон, обозначая разницу между Чаадаевым и многими славянофилами. Для Чаадаева, напомним, народ прав, потому что принял христианство. Для славянофилов – народ всегда прав, поэтому и христианство правильно, раз народ его принял. И эта их установка настолько соотносится с существенными моментами духовных стихов, настолько вытекает из них, что поневоле возникнет вопрос, правильно ли мы понимаем последовательность