качестве – порой трагическом – дадут всходы в его поэзии; опять можно отметить, что Лермонтов во весь опор пускает коня перед тем барьером, перед которым Языков стал коня с опаской осаживать, чтобы, если конь барьера не возьмет, падать было не так больно… Но в поэзии так, чем больнее упадешь, тем выше потом взлетишь.)

Суммируя: Языков остается на платформе восемнадцатого века, вольнодумно-богомольного, где и в молитве и в атеистических эскападах равно должен быть оттенок «общественного служения», «гражданской позиции», – на платформе настолько крепкой и толстой, что сквозь нее не добраться до земли. «Балда» уходит корнями и в семнадцатый век, и в более ранние времена – можно сказать, до времени борьбы «иосифлян» и «нестяжателей»; Пушкин вбирает весь опыт народной поэзии.

Конечно, немного нечестным может показаться равнять юношеское не совсем зрелое произведение и творение зрелого мастера: мол, заранее задано таким образом, что Пушкин всегда останется в выигрыше. Это так. Но обратим внимание и на другое: в начатой к тому времени «Сказке о пастухе и диком вепре» у Языкова возникает тот же тип иронии, что и в ранних виршах о сластолюбивом попе – тип иронии, ему по характеру не очень свойственный; заемная ирония в обоих случаях, потому что – «так правильно», так возникнет необходимый для современной сказки «авторский» элемент, так будет открыт путь к новым горизонтам жанра в целом. Используя головные установки, чтобы выйти к «новизне», к «существенности» и «сочувствию с жизнью общечеловеческою», Языков оказывается отброшен назад, в «готовые формы», давно омертвелые и сковывающие любое поэтическое начинание – Языков, как истинный поэт, не может этого не ощущать в глубине души, отсюда и его нервозность, и его желчность, и злые реплики против Пушкина, против Вяземского, против многих и многих. Он обороняется от осознания того, что загоняет свою музу в тупик, старается отгородиться от этого осознания непроходимой стеной упреков другим и критики другим: более чем известная и многократно описанная человеческая реакция.

Между тем, он вместе с братьями Киреевскими все больше погружается в мир духовных стихов, открывая их как счастливый неведомый материк, как Колумб – Америку.

Остановиться как раз на духовных стихах из собрания Петра Киреевского надо по нескольким причинам.

1. Если исторические, обрядовые, игровые и так далее песни все время изучались, издавались и переиздавались, обрастали всевозможными комментариями, отображающими мельчайшее их влияние на «золотой век» русской поэзии, то духовные стихи на протяжении почти всего двадцатого века были «в загоне», по ясным всем идеологическим причинам; со скрипом, «сквозь зубы», могло выйти научное издание «Голубиной книги» небольшим (по советским понятиям) тиражом, могли проскальзывать другие издания и исследования, удерживаемые в таких рамках, чтобы душком «религиозной пропаганды» от них ни в коем случае не повеяло, но, по большому счету, духовные стихи были надолго оставлены белым пятном.

2. Но как раз духовные стихи – единственное, что Петр Киреевский издал при жизни (практически сразу после смерти Языкова: Русские народные песни, собранные Петром Киреевским. Часть I. Русские народные стихи. М., 1848). Что ему помешало издать остальные части своего собрания – вопрос не очень сейчас актуальный. Важно то, что издание он начал с тома духовных стихов – с того, что представлялось ему самым важным и существенным.

3. Насколько практически никто не занимался народной духовной поэзией как таковой, настолько никто не занимался ее влиянием на поэзию Языкова – ее проникновением в его поэзию и творческой переработкой в его поэзии. И дело даже не в том, что устанавливаются прямые связи с его великими предсмертными творениями, «Землетрясением» и «Сампсоном» – конечно, связи эти очевидны, но они слишком на поверхности и потому занимать нас должны едва ли не в последнюю очередь. Дело намного сложнее и интересней.

И подсказки возникают с довольно неожиданной стороны.

Долгое время серьезно заниматься духовной поэзией можно было либо «в стол», либо в эмиграции. И в эмиграции, в 1935 году, замечательный мыслитель и исследователь русской старины Георгий Федотов издает книгу «Стихи духовные. Русская народная вера по духовным стихам»,

Здесь понадобится маленькое уточнение. Федотов строит основной разбор на двухтомнике П. Бессонова «Калики перехожие», выходившем постепенно (шестью выпусками, какждые три выпуска для позднейшего переплетения в один цельный том, как тогда часто делалось) с 1861 по 1864 года. Петр Киреевский, вроде бы, даже не упоминается. Но дело-то в том, что издание Бессонова – это и есть приведенная в порядок часть собрания Петра Киреевского, полная и нормально откомментированная публикация собранной им духовной поэзии. Так что Федотов имеет дело как раз с теми текстами, которые собирали и изучали братья Киреевские, Языков и люди их круга.

Более того, похоже, Языков у Федотова где-то на уме сидит – настолько интересные переклички с его поэзией возникают у всякого, кто хоть сколько-то с этой поэзией знаком. Вплоть до того, что в первом издании Федотов допускает описку в одном месте – пишет «Языков» вместо настоящего имени автора монографии, и позднейшие комментаторы должны делать сноску, что Федотов ошибся или оговорился. «Оговорка по Фрейду», как сказали бы мы сейчас.

Федотов с другой стороны, через анализ народной духовной поэзии, подходит к тому же, к чему мы подошли в разговоре о «щите Олега» и касаясь других тем. И очень просто, стройно и логично представляет сложнейшую, порой парадоксальную и головокружительную, диалекстику единства и борьбы противоположностей, их сшибки и слияния друг с другом, превращения внешне схожих вещей во враждебные противоположности и, наоборот, слияния и перехода в новое, дружественное качество, за счет первоначального отрицания отрицания, вещей поначалу резко враждебных друг другу. Без этого Федотов не мыслит себе подлинного понимания национальных основ, из которых рождается любой культурный феномен, в том числе и духовная поэзия: «Нет ничего труднее национальных характеристик…..если необходима типизация– а в известной мере она необходима для национального самосознания, – то она может опираться скорее на полярные выражения национального характера, между которыми располагается вся скала переходных типов. Формула нации должна быть дуалистична. Лишь внутренняя напряженность полярностей дает развитие, дает движение – необходимое условие всякой живой жизни».

Вот его основные позиции.

В духовных стихах вера и религия отображаются и преломляются настолько, насколько они доступны пониманию самого простого народа;

Отсюда, неизбежны какие-то искажения, упрощения, а порой прямая ересь. Так, догмат триединства Святой Троицы, наиболее трудный для понимания, наиболее отвлеченный и внеземной, проходит такой путь художественного переосмысления, через метафоры, эпитеты и саму структуру стиха, что превращается в божественное двуединство Христа и Богородицы:

«…Явленая явилася сама

Мать Пресвятая Богородица,

Святая