Так было и теперь, после моего ужина у У.

Случайно в тот же день я прочел громовой приказ Чувикова о том, что в красноармейской среде попадаются случаи пьянства. Чувиков грозил железной рукой беспощадно искоренить это явление.

У нас в гостинице жили два еврейчика, приехавшие откуда-то из России, что-то скупавшие в Тюмени и окрестностях, вероятно, предметы продовольствия и скот, перегоняя их в голодную Россию. Этим же делом занимался сын богатого купца из Петербурга, умудрявшийся, несмотря на запрещение, вывозить из Тюмени сахар. Эта тройка была в штабе на учете как опасные спекулянты.

Живя в одной с ними гостинице, я познакомился с ними. Придя домой из штаба, я предложил им познакомить их с Чувиковым, знакомство с которым могло бы быть им полезно. Они с радостью согласились. Было решено, что я устрою у себя в номере обед, на который приглашу Чувикова и на котором будут присутствовать и они. Так я и сделал.

Вечером я пригласил Чувикова пожаловать ко мне к обеду на следующий день. Он согласился, осведомился только, будет ли водка, и остался страшно доволен, получив утвердительный ответ.

В назначенный день к часу дня к гостинице подкатил на своем великолепном экипаже Чувиков. Он был невероятно великолепен в своем новом френче и им самим изобретенной кепке красной кожи французского образца. Войдя в комнату, он поразился, не видя приготовленного стола. Я ему любезно открыл дверь в соседний номер.

Он только на секунду остановился, не столько при виде прекрасно накрытого стола с аппетитными графинчиками водки, как при виде компании, поднявшейся из-за стола в лице Лошкомоева, полковника П., двух евреев и купчика.

Я сделал вид, что не замечаю его смущения, под руку ввел его в комнату и перезнакомил со всеми присутствующими. Обед удался на славу, Чувиков беспрестанно лез ко мне целоваться и в конце концов заставил меня выпить с ним на брудершафт. До кофе дело не дошло. Чувиков был пьян до бесчувствия. С большим трудом мы его около пяти часов выпроводили из гостиницы и усадили в экипаж.

Свирепый начальник штаба, только что отдавший громовой приказ о борьбе с пьянством, еле взгромоздившись в экипаж, развалился поперек его и, обругав трехэтажными словами своего кучера-красноармейца, приказал везти в штаб. Фаэтон тронулся, Чувиков попытался что-то сказать нам на прощание, но мы услышали только какое-то дикое мычание, а он, взмахнув в воздух своей красной кепкой, окончательно свалился на дно фаэтона.

Придя в штаб часов в семь вечера, я там Чувикова не застал, но в его кабинете ясно виднелись следы его пребывания: бумаги были разбросаны, пол залит чернилами и хорошее дубовое полукресло было разбито вдребезги.

На следующее утро, когда меня Макаров спросил, как мои буржуи поживают, я сделал вид, что не слышу его вопроса, и ответил:

– А прекрасно мы вчера время провели с Чувиковым. И компания подобралась отличная – Лошкомоев, П. и трое спекулянтов, отличнейшие парни…

Макаров ничего не ответил, злобно посмотрел на меня и отошел. Я был рад. Мой план удался на славу. Я продолжал ежедневно бывать у Лошкомоева, но на этот раз Макаров больше не лез ко мне со своими вопросами.

Удачная ликвидация меньшевиков, произведенная мною, была отмечена назначением меня членом штаба. Положение мое, пошатнувшееся было во время ареста, как будто упрочилось.

Глава XII

Казачье и чехословацкое восстание продолжало развиваться, и в первой половине июня бои шли в верстах 70 южнее железной дороги Екатеринбург – Омск. Курган был занят казачьими частями, и линия фронта постепенно начинала вырисовываться. С нашей стороны в боях принимали участие красноармейские части из Омска и Екатеринбурга.

Тюменский гарнизон бездействовал. Пермяков пробовал организовать конную разведку в направлении Кургана, но из этого ничего не вышло. При наличии имеющихся у меня седел-самоделок невозможно было и думать о попытке какого-нибудь длительного перехода.

В свое время мне было приказано составить требование на присылку 150 седел. Я его составил. Мною были затребованы седла канадского образца с пелямом и мартингалом, явно непригодные для сибирской лошади и которых было вообще очень немного доставлено из Америки, а в ближайших к Тюмени интендантских складах их и найти было невозможно.

Пермяков, прочтя требование, осведомился у меня, почему я требую именно эти седла. Я разъяснил ему, что раз мои лошади совершенно не обучены, то наиболее пригодной для них является американская строгая уздечка в соединении с мундштуком, которая полагается при канадских седлах, а мартингал дает лошади красивый картинный вид, держа ее все время в сборе, и в заключение заметил, что инструктором по кавалерии являюсь все же я, а не он, и не станет же он оспаривать мои требования!

Пермяков подписал, не говоря ни слова, мое требование, и, к моему удивлению, оно было приложено к срочным бумагам, отправляемым в военный комиссариат в Москву с пометкой: «Военному комиссару товарищу Троцкому. Весьма спешно!»

Пермяков, видимо, представлял возможным снаряжение вверенных ему «вооруженных сил» непосредственно из Москвы.

Как я и ожидал, седел увидеть мне до самого моего отъезда из Тюмени не пришлось, и поэтому мой доблестный эскадрон тихо и мирно пребывал в Тюмени.

Получил бы я ответ, что канадских седел нет, так потребовал бы японские, затем наши кавалерийские ленчики и лишь потом, в конце концов, потребовал бы казачьи седла, которые, естественно, легче всего было получить в Сибири… Но когда только пришлось бы к этому прибегнуть? На советскую канцелярскую волокиту ушли бы месяцы, а пока что мои уланы очень недвусмысленно заявили, что «пешком» они воевать не пойдут!

В первой половине июня Соловьев покинул Тюмень, придравшись к случаю, что в Покровское направлен небольшой красноармейский отряд, так как в этом районе было не спокойно. Он показал в Совдепе телеграмму, в которой сообщалось о тяжелой болезни его жены. Подкрепил он свою просьбу о разрешении ему выезда в Покровское еще и тем, что опасаться его побега товарищи не могут, так как он выедет туда совместно с отправляемым туда отрядом, а это может служить достаточной гарантией того, что он никуда не скроется. В Совдепе согласились с этими доводами и дали ему разрешение на время пребывания отряда в Покровском оставаться там, но обязали его прибыть в Тюмень по первому же вызову революционного трибунала.

Мне было очень тяжело расставаться с Соловьевым. С его отъездом я терял всякую надежду на возможность каких-либо действий для освобождения императорской семьи. При последнем моем