С его, Сталина, ведома были нарушены ленинские принципы партийного и государственного руководства, он допустил грубые извращения социалистической законности. При нём злоупотребление властью стало повседневной нормой. Именно он — создатель полчищ «врагов народа».

Да, ты прав, мой дорогой кузнец. Ты сомневаешься в справедливости и необходимости расправ над Постышевым, Гамарником, Тухачевским, ты понимаешь, что немцы не смогли бы сделать того, что сделали, если бы не были обезглавлены армия, промышленность, сельское хозяйство…

Но, как же увязать это с тем, что «доверие к человеку, бережное отношение к его мнению, знаниям, опыту — есть основа развития нового общества»? Неужели это только фраза, лицемерие? Да, пожалуй, это так. А если это так, то значит, он перестал верить в человека, он стал его бояться. Значит, миллионы людей, превращённые во «врагов народа», не только дело рук тех, кто возомнил себя вершителями судеб великой страны, возомнил, что им всё разрешено, не только тех, кто творил ничем не прикрываемый произвол, а его — Сталина!

Ведь миллионы верили тебе больше, чем самим себе, ведь народ тебя боготворил, считал «непогрешимым», «гениальным», «вождём». А ты!?.. Ты убил сам себя. Ты оказался…

А может, эти мысли — бред больного воображения? Потерять веру страшно. А она пошатнулась и с этим, наверное, уже не справиться. И долго-долго эти мысли не давали мне уснуть. Не спал и кузнец. Ворочался, вздыхал, что-то бормотал.

Наступило утро, а Гороховского всё нет, загостевал у кумы. Послали старшую к тёте Ксюше. К ней она не добежала — навстречу шёл сам Гороховский. Вместе с ним зашли они в избу. Хозяйка опять выставила чугун картошки, хлеба к столу не подала.

…И вот мы опять на площадке цементного завода. Осмотр станков был чисто визуальным. Своё внимание я сосредоточил на том, чтобы они не оказались «раздетыми», чтобы все детали находились на своих местах.

Подписал акт приёмки. Какова была цена моей подписи — не знаю. Никакими печатями акт не скреплялся.

Достали доски, обшили станки. Гороховский оказался неплохим плотником. Без него, наверное, обшивка была бы намного хуже.

Винтовка, однако, стояла тут же, прислонённая к дереву. Была ли она заряжена — не знаю, но почему-то очень хотелось это знать.

Где достать лошадей? На руках ведь не унесёшь, а до станции не меньше пяти километров.

Пришлось идти в районный городок Кубанск, где когда-то служил ямщиком Лермо. Дорогу за ночь сильно развезло, а идти далеко.

Пришли прямо в райисполком. Председателя на месте не оказалось — он ушёл в райком партии. Делать нечего, идём туда, вызываем через секретаря председателя. Он порекомендовал возвратиться обратно и подождать его. Только через два часа мы оказались в его кабинете.

— И давно вас так охраняют?

— Скоро восемь лет.

— Не мало, совсем не мало. Что же это Лермо не добьётся вам постоянного пропуска? Ведь вы же, кажется, механик? Кстати, не о вас ли мне рассказывал председатель колхоза имени Тельмана? Пилораму вы ему удружили?

— Удружил начальник колонии Лермо, а делали мы.

— А хорошо пилит, я сам видел. Десяточек бы таких — всё бы женщинам было легче!

Долго потом звонил в колхозы. У одних возят на поля навоз, у других лошади настолько отощали, что они сомневаются, довезут ли они порожнюю телегу.

После часового разговора по телефону уговорил, наконец, какого-то председателя выделить лошадей на завтра, но при условии, что за это распилят колхозу двадцать брёвен на доски.

Возвратились под вечер усталые, голодные. С кузнецом и его ртами добили оставшийся хлеб и сахар. Разговоров в этот вечер не было. Гороховского также уложили спать на лавке. Голова к голове, под тёмными ликами святых. Краски на иконах настолько потемнели, что разобрать эти лица уже нельзя было.

Утром поели картошки (теперь уже на полном иждивении кузнеца), попили кипяточку. Детвора недоумённо смотрела на нас, а глазёнки их спрашивали: «А где же сахар?»

На площадке пришлось сделать полозья с перекладинами, что-то наподобие саней. На телеги погрузить станки мы были не в силах.

Женщины под узцы ведут лошадей, непрерывно подхлёстывая их верёвочными кнутами. Мы с Гороховским сзади подталкиваем кольями сани со станками.

Только к обеду приехали на станцию. Не знаю, кто больше устал — лошади, тащившие сани, мы ли, толкавшие их сзади, или женщины, тащившие лошадей. Во всяком случае, мокрые спины были у всех, и кто кого тащил — трудно было установить.

В погрузке на сегодняшние поезда нам отказали: то вагоны были перегружены, то стоянка по времени была мала, а может быть, просто ожидали «благодарности».

Так или иначе, пришлось звонить в Промколонию. Лермо распорядился возвратиться мне в Улан-Удэ, а Гороховскому остаться и отгрузить станки.

На первом же поезде к вечеру я приехал «домой». Ночью в Темлюй выехал старший надзиратель Борисенко.

Впервые за восемь лет, без какого-либо документа, я ехал поездом самостоятельно, без конвоя. Почему сюда — с винтовкой, а обратно — без неё — додуматься не смог.

ПИЛОРАМА

Идея создания колхозной пилорамы возникла чисто случайно. В Промколонию приехал председатель крупнейшего в Бурят-Монголии колхоза имени Тельмана. С ним я был знаком ещё по Гусиноозёрску. Этому колхозу мы в своё время оборудовали водоснабжение коровников, ремонтировали движок для электростанции, делали электропроводку на центральной усадьбе.

Не знаю, как и чем председатель расплачивался с Рудоуправлением, но нас колхоз не обижал и никогда без вознаграждения за сделанное не оставлял. Сам председатель ездил на мотоцикле, а за деталями присылал грузовые машины, изредка подводы, а зимой — сани. Каждый их приезд был для нас праздником. Они привозили нам картошку, свежую рыбу, крепкий самосад, а иногда даже сливочное масло. Вряд ли всё это делалось без ведома лагерного начальства, так как через вахту производственной зоны их пропускали беспрепятственно и не было случая, чтобы у нас были отобраны при обыске привезённые ими продукты.

Председатель узнал меня и поздоровался за руку. Так он поступал при встречах и на Гусином озере. Лермо и Серёдкин сделали вид, что не заметили слишком уж либерального отношения к заключённому.

Приехал он в колонию с просьбой напилить ему досок для постройки колхозного клуба. Лермо разводит руками, отказывает: пилорама, мол, занята — пилит лес для строительства пионерского лагеря.

— Плохо ты помогаешь нам, плохо. Златин лучше помогал. Очень жалею, что сейчас его нет, уехал в Россию. Такие хорошие люди и там нужны. Послушай, Александр Иванович, у тебя очень хорошие мастера, сделай мне пилораму, ей-богу, не пожалеешь. Самого лучшего сена