И мы берегли её, помогали от души. Не было случая, чтобы мы подвели её или поставили в неловкое положение. Даже самые отъявленные рецидивисты, на которых уже негде ставить пробы, и те относились к ней с не наигранным уважением, как к начальнику-человеку!

Под клуб в колонии был отведён целый барак. Один раз в неделю демонстрировались кинофильмы. По настоянию Ведерниковой в клуб во время сеансов допускали и женщин. Ни Лермо, ни начальник режима, так и не смогли добиться своего приказа усаживать женщин лишь на передних рядах, а мужчин — на задних. Как будто бы сам по себе мало заслуживающий внимания факт, но настойчивость и сопротивление Ведерниковой делали её чуть ли не героем в глазах заключённых. Но геройства здесь никакого не было — был просто протест против произвола. Аргументировала она его просто, по-человечески:

— Раз женщины работают вместе с мужчинами, и это не противоречит режимным положениям, значит, и отдыхать они могут тоже вместе!

Она добилась, чтобы и в столовой за одним столом женщины могли сидеть с мужчинами. А до этого, раньше, кормили мужчин, а потом приводили женщин. По её настоянию на время завтрака, обеда и ужина женская зона (два барака, огороженные высоким забором) перестали закрываться на замок.

Это она откликнулась на просьбы заключённых, чтобы свидания разрешали не только с близкими родственниками, но и со знакомыми, чтобы при свиданиях не присутствовал надзиратель.

И редко, совсем редко были случаи, когда с передачей проносились в зону спиртные напитки, а если и проносились, то это не становилось достоянием лагерного надзора. Выпивали в меру и скрытно. Был какой-то негласный сговор — не подводить друг друга, и Ведерникову в частности.

Все эти, кажущиеся на первый взгляд мелочи, в конечном счёте играли исключительно большую роль. Меньше было слышно ругани в столовой, в клубе, в цехах, люди чище одевались, следили за собой.

Она правильно понимала роль исправительно-трудовых колоний, она упорно подбирала ключи клюдям, к их сердцам. И люди это ценили, чувствовали, понимали, добрели и хорошели на глазах.

Художественным руководителем драматического кружка был Медведев, я был его помощником. Часто репетиции проводил я, а он сидел в сторонке и обдумывал оформление спектакля, костюмы, бутафорию. Совместно с ним и при самом активном участии Пастухова, Вани Мельникова, плотников и столяров, мы создали универсальные передвижные, лёгкие декорации, которые позволяли ставить многоактные пьесы без утомительно длинных антрактов.

Медведев хорошо знал сцену как художник и как высоко эрудированный и начитанный человек. Богатая школа, полученная им ещё в театре Мейерхольда в Москве, а потом многолетняя работа в Государственном театре в Улан-Удэ, позволила ему быть незаурядным организатором и руководителем нашего клубного театра.

Любая постановка пьесы была событием, захватывающем много людей. Участниками были не только исполнители ролей. В подготовке принимали участие столяры, слесари, электрики, портные, парикмахеры, участниками были родственники и знакомые лагерников, приносившие в передачах необходимую бутафорию.

Зрителями были не только заключённые. Все свободные от вахты надзиратели, их жёны и даже дети. Первые ряды занимались администрацией и представителями лагерного управления.

Спектакли ставили несколько раз, чтобы все, кто желает (а не желавших не было) могли посмотреть. Конечно, было бы неправильным утверждать, что всё было хорошо и привлекательно. Но люди шли, чтобы немного отвлечься, забыться, кое-что вспомнить, отдохнуть. Многое нам прощалось. И суфлёр, слишком громко подающий реплики, и свалившаяся декорация, и оторвавшийся ус, и выстрел, прозвучавший не вовремя.

Но было празднично, может быть, не всегда весело, но интересно, занятно. Дружные аплодисменты были благодарностью за наш бескорыстный труд.

Медведев сам играл очень редко, но всегда его вызывали на сцену особо. Девушки его уважали и любили. Каждый раз преподносили то вязаный шарф или галстук, то носки, а летом — цветы, много цветов (из передач при свиданиях).

Как-то в один вечер ставили три старинных водевиля, требовавших и особого грима и, тем более, костюмов той эпохи. Справиться своими силами не могли. Современные платья не поддавались переделке самым лучшим мастерицам. Возникла идея получить костюмы в Государственном театре. Мысль подал Гителис, механик швейных, пишущих машинок и арифмометров. Будучи коренным жителем Улан-Удэ, с широким кругом знакомых, идти в театр он наотрез отказался, не желая показываться там в сопровождении конвоира (что ж, может быть, и логично). Пришлось идти — мне к конвою не привыкать.

Сопровождал меня, как всегда щегольски одетый старший надзиратель Борисенко, правда, без винтовки, но с пистолетом.

Старшина Борисенко долго оставался загадкой для меня, да и для всех заключённых в колонии. Никогда нельзя было заранее предугадать его поступков. Единственное, что знали о нём наверняка, так это его ненависть ко всякого рода лжи и доносам. Этого он не терпел, сторонился этих людей, просто не хотел их замечать.

Он часами мог выстаивать у горна в кузнице, у тисков в слесарной мастерской или пилорамы и смотреть с восхищением и уважением на руки умельца. Они как бы гипнотизировали его. И когда кузнец Васильев заканчивал поковку топора, Борисенко осторожно брал его в руки, рассматривал со всех сторон, даже гладил рукой, осторожно клал на стеллаж, хлопал по плечу кузнеца, приговаривая: «Молодец, мастер!»

А когда мы сделали и преподнесли ему в его день рождения воронёный топорик с монограммой на деревянной ручке, он оторопел, вертел его в руках, извиняющимся тоном пробормотал:

— А ведь угадали мои тайные мысли, я всё хотел попросить сделать мне в неурочное время такой топорик за деньги, да не посмел, боялся обидеть.

Никогда мы не видели его нахмуренным, недовольным, но очень часто — сосредоточенно задумчивым. Чем он руководствовался, проявляя исключительную вежливость при общении с заключёнными, позволяя себе шутку с ними, часто искренний, неподдельный смех — сказать трудно. Не было случая, чтобы такое вольное отношение носило оттенок начальнической снисходительности или наигранности. Это был, как выражались заключённые, свой человек, с ним можно было говорить, не опасаясь подвоха, с ним можно было делиться самым сокровенным, не боясь, что это станет достоянием тех, кому не следует об этом знать.

И, несмотря на такой, я бы сказал, непростительный демократизм, его никто не подводил, не пользовался этим в корыстных целях, не допускал и тени фамильярности в отношениях. Он был «ГРАЖДАНИНОМ НАЧАЛЬНИКОМ». Его уважали и никто не хотел, чтобы отношение этого человека изменилось к нему к худшему. Да, он был ГРАЖДАНИНОМ в самом высоком понимании этого слова!

При нём не матерились (этого он не терпел), не чесали языком о недостатках