– Кошмар, – сказал отец. – Жалко парней. Такие молодые… Вот ведь сволочная профессия, – он покачал головой. – Не ходите, дети, в Африку гулять.

Андрей на фотографии улыбался.

«Я… Потому что я его отпустил – и упустил. Поверил в туфту про бабский журнал, – ошеломленно думал Петр. – Не просек. Не проверил. Не прикрыл. Не довел. Отвлекся. Забыл. Был занят проблемами Бориса». Положил айпэд не глядя – на тарелку. Планшет сполз. Сбил нож, нож звеня упал на пол.

– Да, я его знал, – еле шевельнул языком Петр. – Андрея. Еще по Питеру.

Отец покачал головой, «ровесники», подумал о сыне, об убитом журналисте. Он наклонился, поднял упавший нож. «Всегда тяжело, когда умирает твой ровесник». Суеверно постучал ножом по столу, а потом бросил в раковину.

8

Не то чтобы я прятался за «поколение», нет. Просто мне трудно представить человека примерно моего возраста (возраст означает определенный пакет «опыта», а я-то знаю, что в этом «пакете»), у которого есть простой и четкий ответ.

Ну, смотрите. Сначала мы росли советскими октябрятами и даже пионерами. Нас учили, что родина – это Родина. Великая, прекрасная, справедливая. В кольце врагов: потому что когда ты на стороне добра, против тебя восстает зло. Но и в кругу друзей тоже: потому что когда ты на стороне добра, к тебе придут те, кто тоже против зла.

Облом у каждого случился по-своему.

У меня – когда я узнал, что наша страна во время войны сдала своих пленных. Война для нас всех всегда одна – 1941–1945, тут уточнять не нужно. Был и Афган, да, но – где-то там. Не с нами и не про нас. Почему-то старинная война наших дедушек и бабушек казалась ближе. Именно это делает нас «поколением». Для нынешних двадцатилетних малышей «война» это, может, Чечня. А может, и Украина. Не знаю! Я про них вообще мало что знаю – как будто мы живем в разных геологических разрезах… Так вот, факт меня потряс. Мужчины, парни, тысячи, сотни тысяч оставили семьи, любимых, детей и пошли защищать родину, потом попали к немцам в плен. А Родина… Нет, она не подняла бучу. Не обратилась в Красный Крест. Не начала с врагом переговоры насчет пленных. Она сделала вид, что их больше не знает. И даже объявила изменниками и дезертирами. Сдала. Бросила. Предала. Меня этот факт истории потряс довольно сильно. Я увидел не родину-мать, как нас учили, а мамку-чудище, мамку-зло, мамку-говноматку, вроде наркошей, на которых я потом насмотрелся в ментуре: они своих детишек продают за укол. И тут у меня все разом как отрезало: и любовь, и гордость, и верность.

Предательство – самое сволочное дело на свете. Такое не прощают. Не я.

Мы были поколением, которому сначала воздвигли сказочку, а потом ее разбили, когда рухнул и СССР. В истории много чего повернулось другой стороной. Где мерещилось добро, оказывается, было зло. Но ни Сталин, ни лагеря, ни террор меня почему-то так по башке не шибанули, как история с советскими пленными в 41 году. Потому что… А впрочем, что тут объяснять. Как говорится, если такое надо объяснять, то ничего объяснять и не нужно. Все равно друг друга не поймем.

К чему я это рассказываю. Когда папаня показал мне в новостях фотку Андрюхи, когда я узнал, что троих журналистов расстреляли на дороге в Конго, у меня сначала внутри что-то оборвалось. А потом я понял, что именно: я почуял, что это как-то связано с Борисом, и чувство это было тошнотворным, как ужас, как потеря веры. Как вонь свершившегося предательства.

Зло вообще воняет.

Мозг рептилии улавливает сперва эту вонь. Потом подключаются высшие отделы мозга, сознание, память. Я мигом вспомнил, что рассказывал Борису про журналистов, про Андрюху. Вспомнил, что попросил Бориса им помочь. Я вспомнил, что Борис позвонил в Конго, дал знать Игорю из частной военной компании «Викинг», которая в Конго охраняет наши алмазные шахты.

Не наши шахты – шахты Бориса.

Андрюха просил о помощи меня. Я – Бориса. А Борис передал приказ «Викингу» в Конго: дать журналистам водилу – помочь.

Теперь в Конго три трупа журналистов.

Нет-нет, на Бориса я никогда не смотрел как на отца. Мой собственный папаня сделал и делает свою работу на отлично – я не ищу у старших мужчин ни одобрения, ни родительской любви, ни образец для подражания.

Хм. Сейчас скажу что-то немного смешное, но как сказать это не смешно, я не знаю. Пожалуй, смотрел на Бориса как на родину-мать. Тогда в порту он спас мне жизнь. Он меня, можно сказать, тогда родил. Я никогда не питал иллюзий насчет Бориса. Не воздвигал себе сказочку. Я знал про него все. Все про него понимал. Но в том числе и то, что ему я обязан жизнью, как ребенок – матери. И то, что Борис – чужд злу. Я был связан с ним долгом и верностью. Как солдат – с родиной-матерью. Я знал, что он – на стороне добра. Я готов был оставить семью, чтобы защищать Бориса в бою. О’кей, ради него я в основном просиживал жопу за компом, носился по городу и названивал по телефону. Но дело во внутреннем настрое. В понимании, кто я. На что я ради Бориса готов.

Вот что рухнуло, когда я прочел, что Андрея и еще двоих расстреляли неизвестные на дороге в Конго.

Я должен был во что бы то ни стало узнать, кто эти неизвестные.

Потому что боялся, что уже знаю, и если это правда, то Борису я этого не прощу и не спущу. Даже если мне придется дойти до конца.

А гибель Андрюхи меня не подкосила, нет: мы все умрем, это грустно, но известно заранее, тут все по-честному. Я вообще за честность.

Я ведь тогда сразу удивился: чего это Андрюха просит меня о помощи? Страна-то почти туристическая. Каннибалов нет. Почему я тогда не напрягся? Андрюха ведь не беспомощный. Не пугливый. Беспомощные и пугливые не занимаются в Питере журналистскими расследованиями. И не ездят в Конго ради статьи в бабский журнал. Не просят ради этого помочь. Почему же я сразу не напрягся?

Почему?

Вот у вас уже вертится на языке: «засранец». Родина ему, видите ли, уродина. Ну и катись в Бельгию какую-нибудь, мир большой. Если родина тебе не такая.

В том-то и дело.

Больше всего на свете мне хотелось любить родину. Полностью и не рассуждая. Праведный советский октябренок и даже пионер, я был бы счастлив кинуться грудью на амбразуру – ради родины. Я бы и сейчас хотел достичь такой степени просветления, чтобы, например, с чувством петь государственный гимн, когда поют остальные. Мне не хватает этого чувства.

Может, поэтому я был так предан Борису? Издержки советского воспитания.

И тут такой облом.

Люблю я родину? Нет. Связан я с ней тысячей, миллионами вещей, которые не порвать, не забыть, из-за которых не провести границу, где – еще она, а где – уже я? Да. В общем, все сложно.

К чему я это.

Бывший советский октябренок и даже пионер, я понимаю жизнь так: либо я лоялен, либо нет. Мою лояльность можно испытывать долго и разнообразно, она выстоит. Но если лояльность обманута и обосрана, то конец фильма. Я повернусь против того, чему недавно был так же полностью предан. И буду против от и до, до самой амбразуры.