– два франка 50 сантимов, но ею наесться никак невозможно. Затем, вместо коровьего молока, к кофе готовлю миндальное. Вместо сахара подаю к чаю халву. И вот, подсчитала я расходы за первую неделю, ужаснулась и решила прибегнуть к крутым мерам. Давали мы на детский приют десять франков в месяц – пришлось прекратить. Помогали одному больному старику, нашему бывшему предводителю дворянства, – пришлось тоже извиниться, что больше не можем. В общем, урезала я все посторонние расходы, какие только возможно, и все-таки в месяц на двести-триста франков больше выходить будет. Котик даже приуныл, хочет бросить поститься, но я твердо держусь. Ведь спасение души чего-нибудь да стоит, как вы думаете, милочка? А отвечать на страшном суде за свое земное поведение придется, в конце концов? Ну, вот. То-то и оно!

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 23 марта 1935, № 3580, с. 3.

Четверговая свеча

Давно это было.

Первый год после эвакуации. Страстная неделя… Своей русской церкви еще нет, но родные славяне уступили для богослужений одно из просторных казенных зданий. Сколько собралось народу! Сколько знакомых и близких, с которыми встречался в России, – в Петербурге, в Екатеринодаре, в Ростове…

Трепещут свечи, озаряя печальные лица. Торжественный голос священника от одного чтения к другому ведет внимающих по последнему смертному пути Богочеловека. И как близко каждому это! И сколько живого неумирающего смысла в святых вдохновенных словах!

Вышли после богослужения со свечами. Растянулись мерцающие огни по улице, стали уходить в переулки, разбрелись по всему городу. Каждый хотел донести до дома пламя, передать лампаде. И как радостны были улыбки тех, кому удалось это.

– Николай Павлович, благополучно?

– Да, донес.

– А вы, Иван Степанович?

– Тоже. По дороге два раза чуть-чуть не задуло, но, слава Богу, ладонью удалось прикрыть.

Давно это было. Сколько знакомых и близких, с которыми встречался в России… А теперь – многих уже нет, некоторые исчезли в далеких краях: кое-кого вижу до сих пор такими же, неизменившимися… А некоторые…

* * *

В двадцать девятом году, девять лет спустя после этого стояния на двенадцати Евангелиях, случайно узнал, что Николай Павлович уехал в Москву.

Я не видел его уже с двадцать пятого. Не знаю, что побудило… Тоска ли по родине? Нищета? Или родственники, оставшиеся за жутким рубежом, убедили в своих письмах, что все хорошо, что жить можно?

Как странно. Был таким крепким, устойчивым. Ненавидел насилие. С юношеских лет верил в свободу, как в высшее благо. И вдруг ушел добровольно к насильникам, сдался на милость отрицающих проблески гражданских свобод. А ведь как в церкви хмуро было его лицо при словах «Распни Его». И как страдальчески переживал он повествование о предательстве: «Итак Иуда, взяв отряд воинов и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит туда с фонарями и светильниками и оружием»…

Помню я: бережно нес Николай Павлович свою свечу. Легкий порыв ветра приводил его в беспокойство. Из кармана пальто вытащил клочок бумаги, чтобы оградить им огонь. И каким торжествующим голосом ответил мне тогда:

– Донес.

Что же случилось? Сам задул? Или налетел вихрь, склонилось пламя, лизнуло судорожно сжатые пальцы… И погасло?

Да, увы. Не донес.

* * *

А с Иваном Степановичем до сих пор встречаюсь в Париже. Он никуда не уехал, продолжает оставаться в ряду эмигрантов, работает в качестве шофера такси, состоит членом некоторых организаций. Но как изменился со времени первого стояния на двенадцати Евангелиях за границей!

Не узнать человека.

Во время забастовки ходил в комитет, где под портретом Ленина выдавали пособие. На собраниях всегда выступает с заявлениями, что советская власть – национальная власть, что путь Сталина – путь России, что советы – прекрасная организация. И часто, громя интервенцию, вспоминает он Евангелие и говорит, что чуждые злобные воины желают разделить между собой ризы России.

Ах, бедняга! Неужели не помнит, как мы тогда, давно, стояли рядом, держа свечи в руках? Неужели забыл, что главное в Страстях Господних вовсе не разделение риз, а само умерщвление Христа? Почему такое преувеличенное внимание к ризам, такое равнодушие к самому факту Распятия?

Смотрю я на Ивана Степановича в эти моменты, слушаю, как отрекается от белого движения, в котором проявил столько доблести, и грустно думаю:

Ох, сильно колеблется его свеча! Ох, дует негодный ветер! Донесет ли? Удастся ли? Или окончательно погаснет огонь?

* * *

А вокруг, среди остальных, к счастью горят еще свечи. Бережной рукой охраняется пламя. Сверкают огоньки далеко ушедших в разные стороны в шумных столицах, в глухих углах Старого и Нового света. И ясно видишь, что продолжается торжественное шествие после двенадцати Евангелий. И радостно чувствуешь:

Донесут!

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 27 апреля 1935, № 3615, с. 3.

Перед Воскресеньем

Что происходило в субботу? Мы не знаем. Только по прошествии этого дня Мария Магдалина, Мария Иаковлева и Саломия принесли к скале благовония. Евангелист Лука говорит: «в субботу остались в покое по заповеди». А у Матфея сказано: на следующий день после пятницы пришли к Пилату первосвященники, фарисеи и попросили: «прикажи охранять гроб до третьего дня, чтобы ученики не украли Его». И, получив согласие Пилата, пошли и поставили стражу.

* * *

Да, торжественно праздновал Иерусалим этот день. Весь город охвачен был ликованием.

А у Гроба стояла охрана. Из надежных, испытанных воинов, умеющих с честью охранять достоинство великой империи. У себя, на родине, они – носители культурных прав гражданина. Но здесь, среди иноземцев, могут поддержать и фарисеев, и первосвященников, лишь бы этого требовали высшие соображения Рима.

Впрочем, все ли они римляне? Быть может, и нет. Вот, например, Дондус. Должно быть, из финикиян. Умное холодное лицо мореплавателя, потомка великой страны, долго царствовавшей на морях. Вот, другой, – Лавенторикс… Очевидно, из галлов. Внук сподвижника Верцингеторикса[358], не желавшего идти на поводу у развращенного Рима. А кто этот – Нунингус, по лицу как будто из диких германцев, но тихий, смирившийся, покорный исполнитель чужой воли? Не из Виндобоны[359] ли? Или с иллирийского берега?

Много собралось их здесь, возле пещеры. И улыбки играют на лицах. К чему столько людей для недвижного камня. Бездушное тело – лучший союзник охраны. А ученики… Что могут сделать они, подавленные, безоружные, огорченные тем, что, вопреки ожиданиям, смерть наступила?

– Кто идет? – спросил центурион Марк Анций.

– Это я, Каиафа… Первосвященник…

Каиафа подошел к камню, цепкими руками попробовал: прочно ли приставлен к скале. Целы ли печати.

– Хорошо бы еще что-нибудь подложить… – прошептал он, глядя по сторонам. Вот, хотя бы этот булыжничек…

Марк Анций услужливо помог старику. Поднял с земли крупный валун, подложил под глыбу, прикрывавшую выход.

– Слава ликторам и преторам! – проговорил Каиафа. – Теперь я и мое потомство может быть совершенно спокойными.

– Кто идет? – снова спросил центурион, увидев несколько приближавшихся фигур.

– Мы