приехала в Петербург 4-го января 1905 года при сильном тридцатиградусном морозе. Представители Двора и испанский посол встретили меня. Толпа любопытных, одетых в толстые звериные шкуры (гросьер по дэ бэт[362]), собралась вокруг меня. Они с вожделением смотрели на мою парижскую шубу, элегантную и пахнувшую духами. Жандармы разогнали их ударами хлыста, как животных».

«… Византия ожила перед моими глазами. Господа и рабы; жилища, похожие на крепости, точно обитатели их жили в страхе перед нападением…»

«Все персонажи русского романа – сказал мне как-то вечером Ростан, – одно и тоже лицо, в том же костюме и ставящее одну и ту же проблему, но по разным поводам».

«И вот – русский человек, человек Толстого, Тургенева и Горького. В России имена этих писателей запрещены. Читать их произведения или говорить о них – это объявить себя революционером».

«Все, что окружало Царя, должно было сверх меры блистать и сверкать, крикливо, по-восточному, беспредельно, без ограничений, налагаемых хорошим вкусом».

* * *

Не буду приводить других выдержек. Во-первых, потому, что и этого хватит; а во вторых потому, что указанные драгоценные строки «Эксельсиор» сопроводил грозным предупреждением:

«Копирайт, репродюксион энтердит а ту лэ журно»[363].

Что ж. Копирайт, так копирайт. Слава Богу, что энтердит и не пойдет дальше, меньше будет читаться. Но, все-таки: каким это образом принцесса могла вынести подобные впечатления о России?

Может быть в тридцатиградусный мороз настолько высоко подняла воротник элегантной парижской шубы, что все лицо сплошь оказалось прикрытым мехом?

И быть может сквозь шерстинки этого меха все русские люди действительно представились обросшими шерстью?

А при такой искаженной холодом наблюдательности наверно и хлыст кучера придворной кареты был принят не за хлыст для лошадей, а за кнут для толпы.

Мало ли что покажется изнеженной испанской гостье при тридцатиградусном морозе, когда нос размяк, слезы текут, и один глаз совсем прикрыт, а другой примерз к воротнику шубы и от ужаса начал косить.

Нет, глубокоуважаемая инфанта, нехорошо. Очень нехорошо. Нельзя так конфузить себя из-за каких-то газетных статей. Зачем вам понадобился Тургенев и Толстой, имена которых, по вашему мнению, запрещены были в России, но произведения которых по программе министерства изучались во всех русских средне-учебных заведениях? И с какой стати ссылаетесь вы на Ростана, высказавшего свое обидное мнение о русской литературе «однажды вечером»?

А, может быть, в тот вечер Ростан был навеселе? И на следующий день утром, опохмелившись, сказал бы совсем другое?

Повторяю: очень грустно мне говорить без особенного уважения о выступлениях инфанты испанской.

Но что делать, когда некоторые высокопоставленные лица, сами, по своей доброй воле, не хотят стоять высоко. И с размаху садятся иногда в…

На влажное низкое место.

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 26 мая 1935, № 3644, с. 3.

Дни русской культуры

Никакой национальной чванности у меня нет. Никакой похвальбой в роде «шапками закидаем» не занимаюсь. Чванность удел глупых народов, а что касается шапок, то шапки теперь дороги, – швыряться имя совершенно нет смысла.

Однако, несмотря на всю свою национальную скромность, я все-таки представляю: как могли бы проявлять ценности своей культуры представители других народов, если бы с ними случилось то, что с нами? Если бы пришлось им бежать с родной земли, без шляпы, без пиджака, без продолжений и вообще, коротко говоря, голыми?

Англичанин, наверно, поступил бы так. Выбрал бы уединенное место, где стыдливость его не страдала бы, побрился бы острием найденного на земле подходящего камешка, прочитал бы бесстрастным голосом псалом и затем бодро начал бы заниматься гимнастикой.

Руки вверх. Руки в сторону. Два движения вперед. Два движения назад. Поворот корпуса в одну сторону. Поворот корпуса в другую.

Немец, попав голым в пустынное место, поступил бы иначе. Деловито сказал бы «хейль Хитлер», сел бы на придорожный пень со словами «Дойтчланд юбер аллес»[364], вслед за этим процитировал бы пролог из «Фауста»: «Ди Зонне тент нах альтер Вайзе»[365]…

И затем, окинув пытливым взглядом свою голую фигуру, начал бы философски размышлять:

– Относится ли голая нога к познающему субъекту или к познаваемому объекту?

– И если относится к субъекту, то нужно ли причислить к комплексу субъекта и мозоль?

– А если мозоль «Не-Я», то почему ногти «Я».

– А если ногти «Не-Я», то почему волосы «Я»?

Француз, попав голым в чужие края, принял бы элегантную позу: на случай встречи с проходящей прекрасной незнакомкой начал бы охорашиваться, насколько это позволяет отсутствие всякой одежды. А пока незнакомки не было бы, стал бы прогуливаться взад и вперед и обдумывать вопрос тезауризации: куда вместо кармана голый человек может складывать свои сбережения?

Словом, приблизительно так поступили бы представители различных великих народов!.. Ну, а мы, русские, оставшись раздетыми, как известно, с первых же лет бегства проявили то, что главным образом свойственно нам.

Не упражнялись, как англичане. Не философствовали, как немцы. Не думали о сбережениях, как французы. А просто… Прибежали, оглянулись, откашлялись…

И начали петь и танцевать.

* * *

Вот, некоторые придирчивые соотечественники – каждый год, когда празднуются дни русской культуры, хмуро ворчат:

– Опять в Трокадеро концерт и балет! Опять в Сорбонне доклады о Пушкине, о Ломоносове!

Это верно: опять. Но что поделаешь, если в нашем ограбленном виде ничего другого обычно и предпринять нельзя? Ведь в тех случаях, когда отдельному беженцу удалось обуться, одеться и заняться чем-нибудь помимо пляски и музыки, результаты тоже получаются не слишком плохие.

Один дает свои чертежи для европейского гигантского корабля[366], скромно прибавляя при этом:

– «Слава, вас учили, дым…»

Другой тихо изобретает в Америке телевизионную «трубку», заменяющую сразу несколько радиоламп и производящую переворот в радиотехнике[367].

Третий застенчиво налаживает Геджасу авиацию[368].

Четвертый незаметно организует Парагваю армию[369].

Пятый осторожно лечит абиссинского негуса.

Шестой бесшумно получает премии за сельское хозяйство.

Седьмой совершенно невольно является первым в чужом литературном конкурсе.

А восьмой? Девятый? Пятнадцатый? Кто не знает дальнейших примеров вплоть до 12.675-го?

Нет, будь мы не ограблены большевиками, мы бы легко могли, помимо пения, докладов и танцев, солидно праздновать День Русской Культуры.

Один раз к этому дню сконструировали бы величайший в мире аэроплан (техников сколько угодно).

Другой раз – построили бы дворец не хуже Версальского (дал бы только Рокфеллер недостающие деньги для окончания работ).

Третий раз возвели бы башню выше Эйфелевой и, разумеется, с бóльшим вкусом (инженеров-строителей мало?).

Но ничего в нашем распоряжении нет. Ни своих средств, ни Рокфеллеровских. Ничего совершенно, кроме карт-д-идантитэ, да и то с надписью «нон травайер[370]».

Так чего же ворчать?

Неужели лучше было бы, если бы никто из нас не танцевал, не пел, не говорил?

И изменил бы своей природе?

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 16 июня 1935, № 3665, с. 3.

Тридцать три несчастья

Среди нас, огородников парижского района, большое уныние. Никогда, в продолжение последних десяти лет,