Уйдя из Аврелиана, Аттила отозвал войска из Неметака и Везонцио и, преследуемый армией коалиции, решил дать нам битву чуть южнее Дурокаталауна, на благоприятствовавшей его коннице территории. Местность эта представляет собой огромную равнину, плоскую и унылую; ее монотонную однообразность нарушают лишь растущие то тут, то там тополя и изгибистые притоки реки Матрона, на которой стоит этот город. После легкого ночного столкновения нашего передового отряда с одними из германских сторонников Аттилы мы разбили лагерь в непосредственной близости от стоянки гуннов. Мало кто сомневается в том, что сегодня нас ждет крупная и кровавая битва. Боевой дух наших войск высок как никогда, хотя, я бы сказал, что в настроениях солдат преобладает скорее мрачная решимость, нежели возбужденный оптимизм. За исключением прошлой ночи, когда он выезжал изучать рельеф местности, Аэция можно увидеть везде: переговаривающимся с солдатами у лагерного костра, советующимся с предводителями федератов, навещающим больных и раненых, проверяющим запасы продовольствия и т. д. Энергия бьет из него ключом. При одном лишь виде его знаменитой расплющенной кирасы и небрежно повязанного пояса у солдат открывается второе дыхание.

Хотя официально я в сражении не участвую, моя курьерская должность гарантирует, что я увижу его в больших подробностях, чем любой из солдат. Я уже написал завещание и отправил его управляющему делами виллы Фортуната с инструкциями, что, в случае моей смерти, вся моя собственность должна отойти моему сыну Марку, который, будучи уже приятной наружности юношей, изучает право в Риме. Ему же я отписал и “Liber Rufinorum”, наш семейный архив, вести который, надеюсь, он продолжит. Я помолился моему Богу, Воскресшему Христу, и обрел спокойствие. Держа в руке амулет с литерами “Хи — Ро”, врученный мне много лет назад в равеннском соборе, я чувствую, что души моей дорогой жены Клотильды и отца моего Гая смотрят на меня с небес, и это придает мне силу и мужество, которые так понадобятся в предстоящей битве.

На сим вынужден закончить; вернувшийся из разведывательной экспедиции Аэций требует меня к себе».

Вернувшись в расположение римской армии после осмотра Каталаунских полей, Аэций препоручил запыхавшегося коня заботам конюха и приказал разыскать Тита. Оглянувшись вокруг, он отметил, что Эгидий и Мажориан с разбитием лагеря справились «на отлично». Вызвало его одобрение и то, как — четкими, аккуратными рядами, не забыв про караулы, окопы и частокол — поставили свои кожаные палатки легионеры. Траян бы ими гордился, подумал Аэций. Даже в рядах федератов наблюдался относительный порядок — по крайней мере, для германских диспозиций. Тут появился Тит, и Аэций поручил ему два задания: донести до bucinatores приказ играть «подъем» и попросить предводителей союзников явиться в палатку главнокомандующего.

Глядя на пестрые наряды шеренгой вошедших в палатку германских воинов и римских офицеров, Аэций с трудом сдержал улыбку. Что бы подумали Адриан и Константин, стань они свидетелями того, как римский полководец собирается обсуждать тактику с одетыми в меха варварами?

— Доброе утро, господа, — бодро сказал он. — Надеюсь, вы выспались. Прошу прощения, если мой вызов заставил вас отложить завтраки, но могу вас заверить, что времени на еду у вас будет предостаточно. Гунны еще спят, и это дает мне повод полагать, что спешить со сражением Аттила не будет. По всей видимости, он все еще не пришел в себя от шока, который испытал в Аврелиане при виде нашей армии — такой могучей она еще не была никогда. Думаю, он не отдаст приказ выдвигаться до самого вечера в надежде на то, что спустившиеся сумерки позволят ему отвести — если будет такая необходимость — войско без лишних потерь. Я обнаружил, что правее гуннских позиций имеется возвышенность. Если мы сумеем занять холм, пока они не готовы, то получим огромное преимущество. Торисмунд, — он улыбнулся высокому светловолосому парню, стоявшему позади отца, короля Теодорида, — как тебе такое задание?

— О таком и мечтал, господин, — горячо отозвался юноша.

— Превосходно. Что ж, давай дерзай. Удачи, и да поможет тебе Бог.

— Ваше величество, — молвил Аэций, повернувшись к Теодориду, когда Торисмунд отправился собирать своих людей, — полагаю, все со мной согласятся, что вам должна принадлежать честь командования правым флангом нашего войска. Я же, вместе с римлянами и другими нашими союзниками, за исключением аланов, встану на левом краю.

— Теперь, что касается вас, Сангибан, — продолжил он тоном, каким обращаются к старому и верному другу, — для вас я оставил самый важный пост — центр. Именно туда, по всей видимости, Аттила направит всю мощь атаки, используя свои лучшие силы — гуннов. А кому, как не королю аланов, противостоять королю гуннов? — Предложение Аэция было встречено диким хохотом как германцев, так и римлян: о том, что Сангибан пытался дезертировать к Аттиле, знали все до единого. Королю аланов, чей темный цвет лица намекал на азиатские корни Сангибана, не оставалось ничего другого, как безрадостно кивнуть в ответ. — Но не волнуйтесь, — утешительно сказал Аэций, — на каждом из флангов будут находиться ваши друзья, они за вами присмотрят. — Тонко скрытый намек на то, что, повторить свое предательство Сангибану не удастся, вызвал новый взрыв смеха.

— Ну вот, похоже, и все, — заключил полководец. — Возможности менять тактику во время битвы у нас, скорее всего, не будет. Поэтому победа придет к той из сторон, которая не дрогнет. Шеренги наши будут столь длинными, что использовать свой любимый прием — окружить нас — гунны просто не смогут. Пусть ваши люди плотно поедят и хорошенько отоспятся — будут лучше сражаться. Разведчики держат меня в курсе того, что делают гунны; когда наступит время выходить на боевые позиции, я дам вам знать. Приятного аппетита, господа!

* * *

Глядя на огромное море повозок, за которыми разместились его люди, Аттила чувствовал, как его охватывает необъяснимое уныние. И это несмотря на то, что и тактически, и стратегически он не сделал ничего такого, что мог бы вменить себе в вину: позиции гуннов были очень крепкими. В сложившихся обстоятельствах его решение отступить от Аврелиана представлялось мудрым, как, впрочем, и нежелание навязывать бой франкскому авангарду армии Аэция. Равнина, на которой он стал лагерем, должна была позволить гуннской и остроготской коннице проявить их лучшие качества. Воинство его значительно превосходило численно силы римлян и их союзников. В чем же причина столь подавленного настроения?

В какой-то мере оно было вызвано крайней усталостью. Ну разобьет он Аэция сегодня — а все говорило в пользу того, что так оно и будет, — и что дальше? Что, за порабощением всей Западной империи последует эпическое соперничество между ним и Гейзерихом за право называться хозяином варварского мира? Подобному соперничеству никогда не будет конца, в отчаянии подумал Аттила. Вместе со своим народом он оказался вовлеченным в вечную кампанию по кровавым завоеваниям, в которой война становится собственным себе оправданием, а поступательное движение — единственным выходом. Да и сами гунны, как он успел заметить, разделяли угнетенность своего вождя, возможно — из-за ухода от Аврелиана. Для его невежественных соплеменников, не обладавших терпением римлян, которые собирались с новыми силами даже после самых жестоких поражений, отступление ничем не отличалось от неудачи. Возможно, решил Аттила, их моральный дух смогут повысить благоприятные предсказания гадателей…