сущности, принадлежащей неразделенному нечто и подчиняющейся общим законам, установленным из недосягаемых сфер, но имеющей свой собственный смысл, изменение которого уже неподвластно даже силам, создавшим этот смысл… Так что сейчас предлагаю сосредоточиться на себе, взяв точкой опоры одну важную вещь: остаточное потустороннее мышление, как и у всех особей первого круга, сопровождается у вас сейчас чувством течения или истечения проекционного времени, но вы должны подавить в себе это чувство и поверить в одно: существование ваше на плоскости и под сводом так же вечно, как и реальность, и никаких мертворожденных временных величин Божественное движение не знает.

— Скучно, Пастух, думать о вечном существовании, двигаясь по безликости, которая нас сейчас окружает… — сказала Антонина-гадалка.

— А чтобы было не скучно, — ответил Пастух, — начните воображать себя кем-то, но с одной оговоркой: не уходите в иллюзию…

— Но мы, Пастух, не проекции с высокоразвитым воображением, а простая скотина… И кем же мы можем вообразить себя помимо взрослых, вечных коров, которыми станем после первого круга? — спросила Антонина-гадалка.

— Во-первых, — сказала Елена, — мы, конечно, коровы, но не совсем — это уже дает повод о чем-то подумать…

— А во-вторых, — вмешалась Джума, — верблюд, между прочим, принял нас даже за рыб из области неба, и поэтому я лично буду идти и представлять себя рыбой, плывущей по этой пыльной дороге и задыхающейся от нехватки воды…

— Я, кстати, — сказала Танька-красава, — там, в пустыне, в песке, совсем измучилась без воды… Песок, кстати, был совсем не горячий, напротив, даже охлаждал, но три последние песни верблюда были о жажде, которую испытывает весь караван, и поэтому я так захотела воды, что, не дождавшись последней двадцать четвертой песни, сбежала после двадцать второй — выскочила из песка и дернула за ковыльную полосу, к ближайшим деревьям в надежде найти хоть какую-то лужу…

— А верблюд не обиделся?

— Не обиделся, только плюнул мне вслед, и все… Так что я буду на этом скучном прогоне не рыбой, а… птицей, которая почти что неуловима для вашего взгляда, — сказала Танька-красава.

— А я пойду, как верблюд по пустыне, раскачиваясь, — вдруг заявила застенчивая Кувшинка. — Надеюсь, не против никто?

— Не против, — ответила Куролеска, — только не плюйся… Я буду грозным быком, похожим, если вы помните, на Искандера, и от плевка могу разъяриться…

— А я буду сгустком своей же субстанции, который попивает свой любимый коктейль на далекой планете… — объявила Елена. — Правда, делать это я буду в движении, а не сидя за белым столом под зеленым зонтом…

— А какой у твоего сгустка, Елена, любимый коктейль? — спросила Овсянка. — Я с большим удовольствием пристроилась бы к тебе, поскольку совершенно не чувствую, где обитает сгусток моей субстанции…

— У моего — голубой, называется просто: «Седьмое небо»… Но я, Овсянка, люблю одиночество и поэтому, извини, в компанию тебя не беру, вообрази себе что-то другое.

Овсянка обиделась и больше ничего не сказала.

— Знаю я этот коктейль, — вмешалась Мария-Елизавета, — он включает в себя семь разных вкусов… В позапрошлый, кажется, раз, сойдя со своего несчастного первого круга на двадцать девятом столбе и шляясь по ирреальности, я, кажется, работала барменшей, причем на седьмом этаже какого-то гигантского здания, уходящего в небо, в баре «Седьмое небо», и делала этот коктейль, который довольно затейлив: в него входит самбука… бейлис… абсент… блю кюрасао… калуа… гренадина, а также триплеска, и на выходе эта смесь поджигается… Вообрази, Овсянка, что я на ходу готовлю тебе этот коктейль, и пусть твой сгусток субстанции спокойно плывет вперед, в ожидании этого голубого напитка с Божественным вкусом…

— Все эти сведения, Мария-Елизавета, — сказала беззвездная Стрекоза, — отдают несуществующим искаженным, а наш Пастух между тем поставил условие: воображать, но не скатываться в иллюзию…

Но тут отозвался сам Пастух, который сказал, что напиток этот, насколько он может судить по звучанию, имеет происхождение небесное, а сведения из области неба не могут быть несуществующим искаженным, поскольку небесная плоскость реальна, и все, что связано с ней — принадлежащее ей, а также исходящее из нее — реально, и любая корова может удерживать это в своей голове, поскольку помрачения скотских мозгов от такой информации не наступит, добавив, что, наверное, пастух Николай с удовольствием выпил бы эту горящую в небе смесь, удостоверившись лишний раз в существовании Божественного…

После этого замечания коровы расслабились, сбавили быстрый темп, взятый было вначале от строгости Пастуховского окрика, стали передвигаться вольнее, развалив несколько строй и став похожими уже не на гурт, спешащий куда-то, но на обычное стадо, спокойно бредущее к водопою или на очередное место пастьбы, причем поступь коров превратилась в какую-то смесь непонятно каких движущихся существ, которыми, видимо, повоображали себя коровы, а Горчица, Буянка, Копейка, Ромашка и Стрекоза неожиданно вдруг вообще поскакали вперед, и Пастух сделал вывод, что «все пятеро, очевидно, вообразили себя кобылицами, бегущими по ковыльным степям…»

Светло-рыжая Сонька, между тем, двигалась совершенно обычно, почему-то, правда, насупившись, и в какой-то момент стала делать согуртницам замечания:

— Ты, Кувшинка, идешь не как гордый, высокомерный верблюд, которые ходят степенно раскачиваясь, а как хромая коза… А ты, Куролеска, движешься не как бык Искандер, исполненный собственного достоинства, а как упертый баран, которого волокут за веревку на новое место пастьбы… Джума! Ты — не рыба, а какая-то каракатица из проекционной иллюзии или самой отдаленной области неба, если такие там есть… Нет, это ни на что не похоже, кроме как на сборище инвалидов, так что лучше идите обычно, как телки, а то можно подавиться от смеха, который застрял в моей глотке, и — ни туда ни сюда, поскольку мы, как коровы, видимо, не способны на смех…

— Да, Сонька, — согласился Пастух, — все это — выкрутасы, правда, именно с них и начинается глубокое познание себя, поскольку, пытаясь изобразить не себя, телка, во-первых, пройдя череду не соответствующих ее смыслу воображаемых образов, в итоге навечно уходит от подражания кому-то и заявляет лично себя — как неповторимая особь, а во-вторых, учится развлекаться сама же с собой, разбавляя этим безвредным занятием однообразность пастьбы и коровьих обязанностей, не уходя при этом сущностью в проекционное никуда, где ваши мертворожденные тени в смысле подражания чему-то или кому-то уже давно потеряли власть над собой, доведя тем самым степень иллюзии мертворожденного мира до абсурдной величины: когда бесплотная тень изображает другую бесплотную тень, изображающую, в свою очередь, еще какую-то тень, причем все наслоение это не управляется разумом и самовоспроизводит само же себя… В Божественном стаде подобное невозможно, и телка уже на первом кругу учится входить в какую-то роль и