«Фу-у» усилилось до какофонии. Вот такими он их любил. Он нашел и мороженое, и фадж, который надо было разогреть, и вишенки, ярко-розовые от какого-то ядреного рассола — вероятно, в случае Апокалипсиса его будут использовать как топливо.

— Ну, и чем вы, ребята, занимались весь вечер? — Рози начала нарезать бананы. Почему бы не закинуться витаминчиками?

— Держали свои ручонки при себе. — Бен добыл тарелки и ложки.

— Тем хуже для вас, — поддел его отец.

— Если папа, трогающий за задницу маму, — это худшее, что случилось с тобой на первых школьных танцах, значит, дела у тебя очень даже хорошо, — поздравил Ру сестру. — Бен в восьмом классе пошел на хеллоуинские танцы в костюме робота с фальшивыми руками спереди роботского тела, и, когда он пригласил Кайенн танцевать, они всю ее облапали. Его впервые допустили «к телу», а он все упустил, потому что это были не настоящие руки!

— А помнишь, как Алекси Гаверски попросила тебя заново завязать ей поясок на ежегодном «весеннем обострении»? — Бен мог играть в эту игру всю ночь, и у него не кончились бы порочащие Ру сюжеты. — Ты привязал его к радуге из воздушных шариков, и она потянула за собой всю эту штуку вместе со звуковой аппаратурой, когда Энди Кеннеди пригласил ее танцевать.

— На отчетный концерт в восьмом классе, — Орион даже не соизволил отвлечься от топингов, которыми посыпал мороженое, — все должны были надеть белый верх и черные брюки, но Ригель явился в своей желтой майке.

— И какое отношение эта история имеет к школьным танцам? — Ригель стащил с себя носки и запустил их в мороженое Ориона.

— Такое, что ты опозорился.

— Та футболка была почти белая!

— Она была цвета банана.

— Она была бежевая!

— В общем, Ригелю пришлось просить рубашку у кого-то взаймы, но единственной, у кого нашлась запасная, была Мэнди О’Лэки, и эта рубашка была вся в оборочках, с подушечками, такая женственная спереди, что у Ригеля будто выросли сиськи.

— Откуда бы он их взял? — пробормотала Поппи.

— А в «Двенадцати днях Рождества»[26] он должен был петь соло строчку «двух горлиц», и ему пришлось спеть ее двенадцать раз, и каждый раз, когда он пел, все покатывались от хохота.

— Одиннадцать, — педантично поправил Бен.

— Дурачина! В Рождестве двенадцать дней! — фыркнул Орион.

— Дурачина! В первый день она получает куропатку на грушевом дереве и больше ничего.

— А откуда вы знаете, что это она, а не он? — спросила Поппи.

— Потому что парням на фиг не сдалась куропатка на грушевом дереве на Рождество, — заявил Ру.

— Никому не на фиг не сдалась куропатка на грушевом дереве на Рождество, — не согласилась Поппи.

— И что, подарки кажутся странными только в этом пункте? — спросил Бен. — Думаешь, этот человек — каким бы ни был его гендер — серьезно внес в свой список пожеланий десять скачущих лордов?

Рози улыбнулась Пенну. Она чувствовала, что может сидеть за своим кухонным столом, есть мороженое вместе с семьей и слушать этот разговор до скончания веков. Эти дети, ее множества, — они могли вырасти. Могли уехать Туда. Могли стать — и станут — новыми, изменившимися, настоящими взрослыми в процессе становления людьми, которых она не будет узнавать, людьми, которых не может вообразить. Заново переделанными. С ними будут происходить чудеса. Они будут трансформироваться. Творить волшебство. Но они были ее историей, ее и Пенна, так что, как бы широко они ни разбрелись, они всегда будут здесь, с ней.

— Поверить не могу, — сказала она мужу, пока отпрыски обсуждали сравнительные преимущества доящих доярок перед плавающими лебедями.

— Во что?

— Это же твоя счастливая концовка!

— А я говорил.

— Говорил, это да.

— Но это не она.

— Нет? — Рози улыбнулась. Она никак не могла перестать ему улыбаться.

— Даже не близко. — Пенн никак не мог перестать улыбаться в ответ.

Как ни забавно, чаще всего писателям-беллетристам задают вопрос: «То, что вы пишете, — это правда?»

Мне не хочется заставлять вас ждать, так что давайте разберемся сразу. Да. Правда. А также — нет, я все выдумала.

Простите, неужели это не ответило на ваш вопрос?

Действительно, мой ребенок когда-то был маленьким мальчиком, а теперь он — маленькая девочка. Но это не ее история. Ее историю я рассказать не могу; я могу рассказать только собственную и истории людей, которых придумала. Своего ребенка я не придумывала. Она — реальный человек, так что она — единственная, кто может рассказать свою историю. А эта история — вымысел, выдумка. Она не о моем ребенке. Она не о ее переживаниях. Она даже не о моих переживаниях.

Писать роман — все равно что варить суп. Берем за основу бульон, который готовим в товарных количествах: например, у меня только один ребенок, а не пятеро, и я не только не врач, но даже порезы от бумажного листа вызывают у меня предобморочное состояние. Потом в этот от начала и до конца придуманный бульон кидаем щепотку собранной информации, кусочки детских воспоминаний, горстку томленых разговоров, подслушанных на детской площадке, пару кубиков того, чего не планировали, но что понадобилось для глубины вкуса, и немного мелко нарубленных кусков собственной жизни. Варим на самом слабом огне, пока все разрозненные составляющие не станут мягкими; они смешаются, но будут по-прежнему усиливать и оттенять друг друга. Вот так стряпаются романы. Немного вымысла, немного реальной жизни, и все — правда.

Иногда люди задают тот же вопрос в иной формулировке: «Что вдохновило на эту книгу?» — под которой подразумевают: «Это действительно ваша жизнь с измененными именами, или что, черт возьми, натолкнуло вас на эту идею?» Вопрос, на который в данном случае было бы проще ответить.

Мой внутренний романист вдохновлялся в первую очередь дебатами по вопросу применения блокаторов пубертата к детям-трансам, тем, как любящие, свободомыслящие, благонамеренные люди могут оказываться на вроде бы противоположных полюсах в восприятии данной проблемы. Подавители гормонов — это чудо для детей, которые просто не могут жить в том теле, в котором родились. Я не стала бы советовать иного. Уровень самоубийств среди транс- и гендер-нонконформистов, детей и взрослых, составляет более 40 процентов. Медицинские препараты, которые это предотвращают, иначе как чудом не назовешь. Но это не делает их единственным доступным чудом. Более широкие границы нормы делают мир лучше для каждого. Мне обе позиции кажутся самоочевидно верными. Другие люди позиционируют их как противоположные. Вот такого рода вещи и вызывают желание написать книгу.