деревни. Они быстро обнаружили незнакомца, он пытался заползти в заросли кустарника, но Поли хорошо ориентировался в лесу и приметил его следы. Привели мужика в деревню и, видимо, плохо при этом с ним обращались, он был весь в крови. Они бы его, может, даже убили, если бы для Поли не была главной его слава спасителя. Одежда незнакомца была изорвана, да какая там одежда, лохмотья, и вместо обуви обмотки, и это зимой. Люди сочли это доказательством того, что человек был готов на всё за деньги, в том числе и отравлять колодцы.

С обвинениями такого рода вообще-то разбирался монастырский фогт, но теперь о нём даже вопрос не стоял, и все быстро сошлись на том, что не учинять незнакомцу долгий процесс, а тут же его повесить. Младший Айхенбергер уже побежал домой, чтобы принести из хлева верёвку, которой привязывали телят.

Всё это время мужчина старался закрыть лицо ладонями, но тогда Поли заломил ему руки за спину, и тут все увидели, что у чужака нет изрядной части носа. Тем более надо было его вздёрнуть, ведь люди подумали, что он неоднократно осуждённый вор. Но то был Хубертус.

Я хотел объяснить, как такое случилось с носом Хубертуса и что я сам при этом присутствовал, но никто меня не слушал. Полубородый потом сказал, что им уж больно хотелось казни. Гени между тем смог убедить их, что вину или невиновность незнакомца легко установить, надо просто достать из колодца воды и заставить его выпить её. Если он действительно отравитель, он будет упираться руками и ногами. И это испытание тут же провели, и Хубертус жадно выпил кувшин воды. Но людей это не удовлетворило: может, то медленный яд, сказал один, и подействует только через пару дней, поэтому решили для начала посадить Хубертуса в темницу, и если позже обнаружится, что он виноват, ещё в достатке будет деревьев, на которых можно закрепить верёвку. Полубородый забрал Хубертуса к себе домой, чтобы перевязать его раны; с этим тоже не все были согласны, но он со своей особенной улыбкой сказал, что если намереваются зарезать телёнка, то ведь не хотят, чтобы он перед этим околел от чумы. Поли выставил перед домом охрану из двоих человек, таким образом он ещё раз смог показать себя важным.

Большое колесо из истории Аннели действительно сильно крутанулось; Хубертус, который уже видел себя епископом или кардиналом, теперь всего лишь бедный грешник. Суп, который я ему принёс, он проглотил с такой жадностью, что его вырвало. Иногда желудок, когда после долгого поста снова получает что переварить, уже не знает, как поступают с пищей. Хубертус был так слаб, что его нужно было поддерживать даже в сидячем положении. Он поскуливал, и лоб у него был горячий, вместе с тем он так дрожал от озноба, что у него стучали зубы; теперь я знаю, что имеется в виду, когда господин капеллан читает о плаче и скрежете зубовном. Раны, которые нанесли Хубертусу Поли и его звено, легко поддавались перевязке, только нос выглядел плохо. Полубородый сказал, что гной не показатель заживления, хотя многие так считают; наоборот, гной означает, что тело проигрывает борьбу. Он нанёс на рану мазь из окопника, арники и многих других трав, и потом уже можно было только молиться, чтобы жар у Хубертуса прошёл раньше, чем совсем его спалит. Он лежал без сознания, но я видел, что его губы шевелятся, и если поднести ухо совсем близко, то можно было расслышать слова: «Qui tollis peccata mundi, miserere nobis[40]». He знаю, что творилось у него в голове, то ли, может, он в своей лихорадке снова был епископом, по крайней мере он бормотал что-то из мессы. «Cum santo spiritu in Gloria Dei patris[41]».

Прошло ещё немало дней, прежде чем он снова оказался среди живых. Многим в деревне не понравилось, что он, получается, не преступник, однако поскольку вода в колодце осталась хорошей и никто ничем не заболел, им пришлось всё-таки смириться с тем, что Хубертус тогда просто хотел пить.

Когда ему стало лучше и он снова смог говорить, я его спросил, почему он не остался в монастыре, там бы его вылечил брат Косма, санитар разбирался в ранах не хуже Полубородого. Хубертус ответил, что так и намеревался поступить, и пока они были вдвоём, Косма и он, всё было в порядке, им даже не мешало, что в санитарной комнате храпел на соломенном тюфяке дядя Алисий, который ведь тоже не навечно там оставался. Хубертусу уже скоро стало лучше, он даже смог немножко помогать брату Косме наводить порядок в монастыре, особенно в церкви, полностью опустошённой.

При этом, с гордостью сказал Хубертус, он выучил новую молитву, которую знали немногие, её произносят, чтобы снова благословить осквернённые реликвии. И он прочитал мне эту молитву; по ней я заметил, что он опять стал почти прежним Хубертусом. Ему хорошо было со старым Космой, сказал он, но потом прошёл слух, что правитель хочет отпустить пленных монахов на волю, и когда он представлял, как на него все будут таращиться, это было для него невыносимо. Хубертус во всём хотел быть безупречным, для него было бы нестерпимо видеть, как другие монахи станут коситься на его изуродованный нос, а ведь он привык, что братия относилась к нему совсем не плохо, а теперь был уверен, что начнутся насмешки, пусть и за спиной у него, но он бы их всё равно чувствовал. Пожалуй, он был не так уж и неправ в своих опасениях; я достаточно долго пробыл в монастыре и знаю, что там всё идёт приблизительно так же, как в деревне.

Для Хубертуса быть посмешищем – самое нестерпимое. Правила бенедиктинцев он мог произнести наизусть, на каком угодно языке, но вот «переносить духовные слабости с неиссякаемым терпением» – это было не для него. И он предпочёл находиться среди чужих людей, которые не могли знать, какие большие планы были у него когда-то и какие мечты он лелеял. Будущее, какое он замыслил для себя, у него отняли, а король, свергнутый со своего трона, тоже не остаётся в стране, чтобы смотреть, как правит другой.

Я не знаю, пытался ли брат Косма удержать его; скорее всего нет, не тот он человек, чтобы распоряжаться другими. Он мог только молиться за Хубертуса, но большое колесо уже получило очередной толчок, и уже никакая молитва не могла что-либо изменить.

Зная, как враждебно многие люди настроены по