важных людей, и принадлежность к власти всё ещё чувствовалась в нём. А ведь Гени как раз не хотел больше быть важным, хотел быть прежним обыкновенным Гени, но мало ли что ты решил, в итоге другие определяют, кого в тебе видеть.

Дядя Алисий вернулся из Айнзидельна лишь через неделю после нападения; как рассказывал Мочало, он заболел от обжорства и пьянства, и санитар, с которым по счастью ничего не случилось, поставил его на ноги при помощи рвотного средства и кровопускания. На дядю Алисия после возвращения в деревню тоже смотрели иначе, чем раньше, но по другой причине, чем у Гени. Раньше люди уступали ему дорогу, потому что боялись его, а после событий в Айнзидельне отворачивались от него, потому что не хотели иметь с ним дела. Сам он считал геройством учинённое в монастыре, но даже для тех, кто ещё вслух проклинал монахов, его подвиги были просто грехом. Цюгер даже по-настоящему злился на него; Цюгера звали Майнрад, и то, что швицеры содеяли с мощами святого его имени, было всё равно как если бы Алисий пришёл к нему домой и нагадил на его соломенный тюфяк. Между ними чуть было не завязалась драка, но до этого дело не дошло, потому что Гени выгнал дядю Алисия из дома – из-за нападения на Айнзидельн и из-за того, что Алисий вернулся в новом плаще, из такой ткани, какая бывает только у богатых людей. Кроме того, он похвалялся толстой мошной, полной денег, и болтал, что получил почётную плату, честно заслуженную за долгие годы наёмной солдатской службы. На самом деле он украл из монастырской церкви что-то ценное и потом дорого продал. Гени назвал его за это богохульником и висельником, между ними разразилась большая ссора, и Алисий съехал. Теперь ходят слухи, что он живёт в Финстерзее у дяди Дамиана, его двоюродного брата. Кажется, там не знают, кто устроил тогда нападение на их деревню, иначе бы ни к кому из нашей семьи там не были гостеприимны. А может, и знают, да им всё равно, потому что у Алисия теперь есть деньги.

Ну неважно.

Мы могли бы теперь снова зажить своей семьёй, если бы Поли не ушёл, но не с Алисием в Финстерзее, он тогда на это не решился, однако скандалить и оскорблять всё же научился у своего дяди. Он кричал, что Гени слабак и предатель, от такого он больше не потерпит поучений, он и сам теперь взрослый. Плохо, что мои братья так поссорились между собой, но мне было и над чем посмеяться. Потому что Поли отпустил бороду, только росла она у него негусто, а когда он скандалил, то с этими редкими волосёнками на подбородке очень походил на козла. Где он теперь живёт, никто точно не знает, то там, то здесь, то есть о нём заботятся люди из его звена. Мочало у них прилежно барабанит, младший Айхенбергер тоже при деле, хотя его отцу это не нравится. Когда он узнал, что его сын участвовал в налёте на Айнзидельн, он сильно ярился, в том числе и из-за того, что младший Айхенбергер потерял там хороший нож.

Вообще в деревне стало много ссор; из-за каждой мелочи люди набрасывались друг на друга. Я думаю, это из-за того, что все испытывали страх, но не хотели его показать, а чем меньше они об этом говорили, тем больше им становилось не по себе. Я знаю это по собственному опыту: когда я мальчишкой, бывало, что-нибудь натворю, даже пустяковое, то потом воображаю все мыслимые наказания, какие могу за это получить, и чем больше я о них думаю, тем страшнее они становятся у меня в голове. Вот, помню, однажды я залез на дерево, мы тогда с мальчишками поспорили, кто выше заберётся, и в одной развилке веток я наткнулся на гнездо сороки и сгоряча сбросил его на землю. И в тот же миг, как сделал это, я вспомнил, что сорока – чёртова птица, и с той же секунды начал представлять себе, что в наказание отныне буду проклят. Что бы ни происходило, я сразу думал: ну вот, началось. Если, например, прикусил язык, то ждал, как он теперь распухнет и в итоге разорвёт мне голову. Или если комар укусил в руку, я был уверен, что это не обыкновенный комар, а посланный чёртовой сорокой, и что зуд превратится в жжение, а из красного прыщика получится чёрная дыра, пока не отвалится вся рука. Наша мать всегда говорила, что я родился не работником, а вруном и сочинителем небылиц. Однажды я доил козу и нечаянно разлил молоко, и мать меня за это не отстегала, потому что, дескать, я в своём воображении уже достаточно себя наказал.

И как было мне тогда, так теперь стало всей деревне; это как если бы близнецы Итен предсказали большую бурю, а их предсказаниям верили, и вот теперь вся долина ждёт, когда же грянет. Хотя и не говорят об этом вслух, но все убеждены, что налёт на монастырь не сойдёт им с рук, и все выдумывают наказания одно страшнее другого. Однажды кто-то брякнул, что отряд габсбургских рыцарей собирается ночью напасть на деревню и поджечь крыши, и тогда Риккенбах и Никлаус Дубина вызвались добровольно нести пожарную охрану, но рыцари так и не явились, и пожарные заснули. Другой слух был такой, что нас накажут магией, потому что после альпийского фёна снег окрасился в красный цвет; но Полубородый сказал, что это не имеет отношения к колдовству, это всего лишь тонкая пыль, которую принёс ветер, и когда потом выпал новый снег, никто больше про то не вспоминал. Когда люди выдумывали такое, они тем самым объявляли, что пусть Габсбурги спокойно приходят, уж мы здесь сумеем за себя постоять; когда я был мальчишкой, тоже так делал. Как-то, уж не помню почему, я некоторое время был убеждён, что мёртвые могут выбраться из могил и утянут меня за собой под землю, поэтому всякий раз, проходя мимо кладбища, я насвистывал особенно весёлую песенку.

Мёртвые не вышли из могил, и Габсбурги не затеяли отмщения. До сих пор так ничего и не произошло. Но Полубородый считает, что герцог использует каждый день для лучшей подготовки к войне, которую потом будет вести не поджогами домов и не магией, а перевесом сил.

Правитель Штауффахер, кажется, надеялся, что всё обойдётся. Из Швица было слышно, что всех пленённых монахов он отпустил – просто так, без условий,