думаю, что знаю, кому он принадлежал. Должно быть, то была голова мальчика-мученика Юстуса, голова, которую велел отрубить римский наместник и которую Юстус потом поднял с земли и унёс. И они ею играли, и небо не наслало на них огонь и серу, как в Содоме. Тот пастор из Цофингена объяснил тогда: если человек совершает смертный грех и вроде бы не получает за это никакого наказания, это не значит, что он избавился, с ним случится ещё много ужасного, уже в аду. Дяде Алисию там, наверное, ещё раз выткнут глаз, потом снова и снова. «На веки вечные боль станет его хлебом насущным», – сказал пастор.

Panem nostrum cotidianum da nobis hodie.

И было ещё худшее. Я бы всё отдал за то, чтобы забыть это.

Поли привёл в церковь за руку Придурка Верни. Подвёл его к Алисию и дважды ударил себя кулаком в грудь; это должно было означать: «приказ исполнен», он подсмотрел это у солдата, которого фон Хомберг высылал в деревню впереди себя. Верни выглядел испуганным, но Алисий обнял его за плечо, этак по-отечески, и что-то шепнул ему на ухо.

Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris.

Придурок Верни заулыбался во всё лицо, как будто Алисий сделал ему большой подарок, а он не мог поверить, что подарок действительно предназначен для него. Алисий утвердительно кивнул ему, Поли и все остальные тоже.

Et ne nos inducas in tentationem.

Верни задрал свою робу и присел на корточки над костями. И тогда…

Я хотел бы это забыть, но я никогда не смогу это забыть.

Когда кучка была готова, Придурок Верни похлопал в ладоши, и все ему похлопали. Они хлопали в ладоши, смеялись и радовались.

Только тогда мне бросилась в глаза картина над главным алтарём. Святой Дух был там нарисован в виде белого голубя.

Sed libera nos a malo.

Аминь.

Пятьдесят восьмая глава, в которой предстоит пройти долгий путь

Если Поли сделал что-то, чего ему нельзя было делать, после этого было две возможности: либо он объявит свою глупую проделку геройским поступком и будет ходить после этого гоголем, и им все должны восхищаться, либо он не захочет об этом вспоминать, а кто с ним об этом всё-таки заговорит, тому он голову оторвёт.

После того что произошло в монастырской церкви, с швицерскими было то же самое. Некоторые не могли смотреть людям в глаза, потому что было стыдно, а признаться в этом не хотелось, другие расцвели, как сорняки после летней грозы. Дядя Алисий и его солдатские друзья намекали на свои геройские поступки, какие они якобы совершили в то утро, и каждый знал, что другой врёт, но это было им только кстати, потому что тогда каждый сам мог пускать пыль в глаза. Умей кто-нибудь из них писать, возникла бы героическая поэма про то, что кучка бравых швицеров победила дикую орду тяжело вооружённых монахов. Алисий тогда соорудил себе штаб рядом с пивными бочками келаря, раздавал оттуда приказы, благо их никто не исполнял, потому что его подельники были слишком пьяны. Он-то хотел, чтобы повесили каждого десятого монаха, в Италии, мол, так и делают, и это есть единственный урок, который понимает любой противник.

Если не считать группы солдат, людей там оставалось немного. Другие со всем награбленным добром уже были на пути по домам, каждый сам по себе; нечистая совесть не любит компанию. Но кузнец Штоффель и ещё несколько человек остались и сообща размышляли, как поступить дальше. Они могли бы бросить монастырь на произвол судьбы, но так поступить не могли. После разрухи надо было помогать наводить порядок, это было правило, которого они придерживались всю жизнь и которое было в силе тем более, если эту разруху учинил ты сам. Они расставили посты, в противном случае увели бы весь скот из хлева и лошадей из конюшни, да и братию, запертую в спальне, нельзя было просто так передать в руки пьяным. И они решили отвести монахов и животных в Швиц и решение обо всём дальнейшем доверить правителю. Мне Штоффель предоставил самому решать – пойти с ними или лучше вернуться в деревню; разумеется, я выбрал идти с ними; в Швице не только Гени, но и Кэттерли, пусть и в монастыре.

Несмотря на всё, что в этот день уже произошло, была только середина дня; если отправиться прямо сейчас, можно было добраться до Швица ещё засветло. Внезапно все заторопились; это выглядело как бегство, да так оно и было на самом деле. Среди братии многие от страха уже читали молитвы на смерть; они уже не могли дождаться, когда их выведут, всё равно, как они будут приняты на новом месте – как гости или пленные. Только брат Косма отказался идти с нами, такой трудный путь ему не выдержать, сказал он. Смерти он, мол, не боится, но если уж придётся умереть, то лучше в том месте, где у него всю жизнь был дом. Я принёс ему назад его одеяло, и он посмотрел на меня своими близорукими глазами и спросил:

– А я не мог тебя откуда-то знать?

Когда мы покидали монастырь через большие ворота, из подвала с припасами продолжали доноситься песни. Я думаю, дядя Алисий ещё долго строил планы, как ему поступить с пленными монахами. Братия и на меня смотрела испуганно, как раз потому, что они меня знали. Брат Финтан прямо-таки дрожал: вероятно, думал, что я рассчитаюсь с ним за его побои. Я бы сказал монахам, что я им не враг, а убежал тогда только потому, что приор велел мне совершить непотребное, но они бы не поверили.

До Швица мы шли несколько часов, особенно трудно было идти на подъём к Хаггенэггу. Некоторым монахам приходилось держаться за хвосты лошадей, чтобы те вытянули их из глубокого снега. Брату Бернардусу и ещё одному старому монаху даже разрешили ехать верхом, так распорядился Зенобиус. Он стал предводителем у монахов, и швицеры тоже во многом полагались на его решения, хотя в монастыре он был всего лишь конюхом; ещё и в моё время там его все всегда слушались. Я его спросил, почему он просто не взял мула и не уехал с аббатом в Пфеффикон, ведь для него это было нетрудно, в его распоряжении была вся конюшня. Он покачал головой, не с осуждением, а с сочуствием, и сказал, что сразу видно, что я у них недолго