– Знаем, пап! – радостно и нетерпеливо отозвался Раджа.

Это было их любимое блюдо.

Он не вмешивался в беседу домочадцев. Бина рассказала, что ходила в библиотеку взять кое-какие книги по читательскому билету Назии и брала с собой мальчишек. Назия – что ездила в Уинкобанк посмотреть, как продвигается ремонт. К ней снова присоединилась Салли. Кухня в доме номер восемьдесят два смотрелась вполне симпатично. Они с Салли думают, что скоро в номер пятьдесят семь можно будет завозить мебель, а в сентябре – начать сдавать домики студентам. Джо оказался сущим сокровищем – предложил сам сделать и установить комоды и полки: дешевле, чем покупать в «Хабитат».

Казалось, вот он – шанс задать вопрос, который Шарифу неловко было озвучить без повода:

– Как считаешь, что они о нас думают?

– Джо и его ребята? Думаю, я им очень по душе, – ответила Назия. – В конце концов, я заказчик, и я плачу. А что они думают о тебе, я не знаю.

– Англичане. Белые. Когда они смотрят на нас, что они думают?

– Белые? – переспросила Бина.

Племянники, сидя друг напротив друга на подушках, чтобы дотягиваться до запеканки, радостно посмотрели на нее. Они уже научились распознавать первые признаки спора и наслаждаться ими – главная отличительная черта истинного бенгальца. То, что у него в крови.

– Белые? – переспросила Назия и рассмеялась.

2

Она все еще хохотала. Смех зарождался где-то в горле, точно пена, душил ее. Атмосфера в комнате накалилась в буквальном смысле слова. От стола разливался особенный жар. Что думают, что думают… Она смеялась. Женщина, обронившая пару фраз и ушедшая прочь. И те, кто молча бросает на них многозначительные взгляды: вот-де они, такие непохожие на других. Человек за письменным столом в своем кабинете задает вопрос, кривит губу и смотрит на них с неприязнью. Что они думают о нас. Тот человек, за столом, кто-кто. Она смеялась. Он женат на ней. Женат, женат, женат, повторяла она про себя, а потом повторила слово, которым называлась она: stri, stri, stri. Жена. Взгляд – на нее, на него, на всех них, собравшихся за столом, включая самых юных: старшую, среднюю и обоих младших.

Что они думают о нас.

Она смеялась. Их разглядывали – и у того дома, и у этого. Они не такие, как мы. Они приехали сюда, зачем они приехали сюда. Чтобы на них пялились. Комната наполняется жаром, и от стола исходит свет, желтый, зеленый. Они откуда-то приехали, из какого-то места, которого больше нет. Они не могут вернуться назад, на них смотрят там и смотрят тут.

Что они думают о нас.

Что они думают о нас. Она смеялась и смеялась, пока не издала странный звук, и все посмотрели на нее, и те, снаружи, которые родились здесь, посмотрели на нее и спросили, почему ты здесь, посмотри на себя, посмотри на своих детей и… Где-то там был брат Мафуз, и на него тоже пялились и спрашивали, зачем он здесь. Но никто, никогда… Они видят разницу и понимают: они не хотят становиться частью этого. Она все смеялась, и смеялась, и смеялась.

3

Поздно вечером она заговорила с Шарифом. Она уже легла, а он мылся в ванной, прилегающей к спальне, не закрыв дверь.

– Не знаю, что со мной стряслось, – сказала она.

– Устала, – ответил он. – Так бывает.

Те пятнадцать минут за столом он размышлял в одиночестве. Он больше никогда не заикнется об этом. Он спросил, что о них думают, и получил в ответ смех: так смеется тот, кому приставили нож к горлу. Так смеялся Анисул, когда, обернувшись, понял, что ему осталось жить пару секунд. Он был уверен в этом.

В следующую среду он выехал на парковку с одной мыслью. Детишки из Гауэра были уже там. Шариф притворился смущенным. Иначе мальчишки не стали бы кричать.

– Вот он, гребаный паки! – заорал один. Интересно, это всегда один и тот же? – Глядите, паки! Гребаный паки в рубашке и галстуке. Гляньте на маленького паки!

Шариф обернулся, стараясь сохранять добродушное выражение лица. Дети стояли там же, где и раньше, не двигаясь, не дрогнув. Они имеют право на эту землю: вот что читалось в их позах. Прежде он их не рассматривал так близко. Их было семеро. Тот, который, как ему казалось, и кричал, оказался низкорослым, с резкими чертами, темными волосами, топорщившимися на затылке, и очень светлой кожей. На них были шорты и футболки, у пары ребят на голенях красовались вязаные штуки, которые здесь называют гетрами.

– Вы зовете меня паки? – спросил он.

– Паки пришел! – заорал мальчишка с деланым злорадством. Остальные не спешили поддакивать.

– Ты зовешь меня паки? – снова спросил Шариф. – Я – не паки. Совершенно точно не паки. Если уж тебе надо меня как-то обозвать, то я – бенги.

– Ты – паки, – ответил мальчишка. Он уже не кричал, но говорил с насмешливым презрением, глядя на Шарифа с другой стороны забора. – Глянь на свой костюм и галстук!

– Я преподаю в университете, вот и ношу костюм, – ответил Шариф. – И я не пакистанец. Будь я им, я бы понял, когда вы кричите: «Паки!» Нет, мне бы не понравилось, но я бы понял. Знаете, кто я? Я из Бангладеш. У меня больше причин ненавидеть пакистанцев, чем у вас. Они правили моей страной двадцать четыре года. Они грабили нас. Запрещали говорить на родном языке. Когда мы проголосовали за одного из нас на выборах, отменили их результат. Они убили людей, которых я знал и любил, убили моего брата. Сколько тебе лет?

– Паки спрашивает, сколько мне лет, – сказал мальчик с резкими чертами лица.

Вид у него был умненький. Мог бы хорошо учиться. Лица остальных казались туповатыми. Ни намека на интерес в них не читалось. Они не могли даже догадаться, что лучше уйти. К ним направлялся кто-то большой – взрослый.

– Это было десять лет назад, – произнес Шариф. – Ты тогда еще не родился.

– Да пошел ты! – выругался мальчик, и кое-кто из его друзей рассмеялся. – Мне четырнадцать, вот.

– А мне – пятнадцать, – сообщил другой, почти белобрысый, с квадратной, как у памятников героям, челюстью и совершенно пустыми глазами.

– Была война, – продолжал Шариф. – Мой брат, на два года старше тебя… Вы бы тоже назвали его «паки». Но он не был паки. Он боролся с пакистанцами. Его арестовали. Больше мы его не видели. Мать так и не узнала, что с ним стало.

– Ну, это на войне, типа солдат… – сказал кто-то из ребят поодаль.

– Его пытали. Пакистанцы пытали его и убили, а он ведь был почти ваш ровесник. Так что я не «паки». Можете кричать мне вслед и обзывать. Но зовите меня «бенги».

Подошел мужчина. Деловитый, лет тридцати с гаком, рыжеволосый, с таким же, как у мальчишек, ничего не выражающим взглядом. Волосы он носил подбритыми с затылка и висков, из-под майки без рукавов бугрились мышцы.

– Вы разговариваете с моими мальчиками? Что вам от них надо?

– Я не разговариваю с вашими «мальчиками», как вы выразились, – поправил его Шариф. – Они ругали меня неверными словами, и я решил исправить недоразумение.