Антонина Ивановна была с дочкой и маленьким внуком Борей. Простая милая женщина — Виля внутренне согласилась с выбором отца и стала приглашать ее в гости: наверстывала годы безотцовщины, слушая рассказы Антонины Ивановны. Та утверждала, что у Валериана Павловича не было никакой психической болезни, и утешала себя тем, что он умер вовремя: сейчас-то его уж точно бы расстреляли. В последние двенадцать лет Валериан Павлович жил тихой семейной жизнью, читал много книг — вот и все, что поведала новообретенная родственница. Контакты эти не скрылись от Нины Петровны, она сказала: «Виола, ты — лед, и сердце твое — камень». «Ради ее самолюбия я пожертвовала отцом», — с досадой подумала Виля. В оставшиеся пять лет жизни Нина Петровна из семьи дочери жаловала только внучку, а любимцем оставался придурковатый Витя. «Этого мерзавца Цфата» она не простила и посмертно.

Еще одна нить оборвалась в Вилиной жизни, и хищный зверь, эпилепсия, снова одолел ее. На сей раз припадки шли чередой, и она получила больничный на месяц, с диагнозом «ирритация мозговой оболочки». Но уж после выздоровления Виола закусила удила и работала денно и нощно: рецензировала, редактировала, писала отзывы, составила том Ученых записок института, написала проспект по истории Чехословакии, взяла аспирантку, прочла два доклада — такой активности в институте не проявлял никто, и в следующем году опустевшее место замдиректора института без сомнений предложили товарищу Серовой. С ее девичьей фамилией эта должность теперь была бы невозможна.

Наконец денег стало много, Илью тоже повысили до старшего научного, о послевоенной разрухе уже мало что напоминало, и в наступившем 1950 году Виоле больше всего на свете захотелось пожить «по-человечески». Как в Чехословакии хотя бы. Пошить всей семье красивой одежды, построить дачу на простаивающем участке, теперь они могут это себе позволить. Что еще? Купить патефон, пластинок, чайный сервиз, новые туфли и красивую сумку, себе и Маше, Илье портфель — список можно было продолжать бесконечно. Первым делом построили в дальнем углу участка времянку — мазанку, крышу покрыли толем, чтоб хватило денег на настоящий деревянный дом из сруба, с железной крышей. Фундамент его сразу же и заложили, после этого год надо ждать усадки и только потом строить. В домике, так его и прозвали — «домик», они в первое же лето и поселились. Перевезли из Москвы все старое и ненужное, только и жили теперь стройками да покупками, среди безделушек, которые тоже свезли сюда, — статуэток, вазочек, конфетниц, которые все дарили, — была и мраморная пепельница, изображавшая лебедя. Пепельницы дарили часто, хотя в доме никто не курил. Однажды приезжают в Крюково, а домик пуст — обворовали, вынесли все, хотя ничего мало-мальски ценного там не было. Остался только обломок, лебединый хвост, видно, вор уронил пепельницу в спешке.

Илья попросил приятеля из МУРа, Бекина, помочь. Виола говорит:

— Оставь, пустая затея, привезем что-нибудь из города, перебьемся, в город новое купим.

Илья возмущается:

— Ты себя Рокфеллером, что ли, вообразила? У тебя список покупок на сто лет вперед составлен.

— Ладно. — Виола поджимает губы.

— Принципиальный вопрос заключается в следующем: вор должен сидеть в тюрьме. На нас этот медвежатник не остановится.

— Может, просто бедный человек, — бормочет под нос Виола.

— Может, и бедный, — сурово возражает Илья, — но вор.

Илья нетерпим к ворам, мальчишкой он и сам был босотой. Бекин кладет в карман лебединый хвост и начинает ходить по окрестностям. Заходит в один деревенский дом, а там мраморный лебедь на столе красуется, без хвоста. Бекин хвост приложил, мужик и не отпирается: «Прости, начальник, очень уж хотелось пожить по-людски, чтоб сидеть не на ящике, а на стуле, есть с тарелки и папироску тушить об пепельницу».

Виола отказывается брать назад украденное.

— Это безумие, — кричит Илья, — ты собираешься поощрять преступника? Ни один нормальный человек не поймет, почему мы должны оставить вору наши законные вещи.

— Я уже не смогу ими пользоваться после того, как…

— Согласен, неприятно есть с тарелки, которую облизывал какой-то ублюдок, но мы все отмоем с содой. Или ты просто помешалась на покупке новых вещей? — Илья злится.

Виола никогда не повышает голос, но тут на нее нашло:

— Я пошла в революцию для того, чтоб такой вот деревенский мужик жил не хуже барина, и вот я стала барыней, а он подыхает с голоду, о каком коммунизме мы говорим, если бедные стали еще беднее! Или надо убрать со знамени Ленина.

Илья притих. При чем тут Ленин, когда война всему виной, и почему надо жалеть пьяненьких мужичков, которые работать не хотят, вот у них ничего и нет. Илья работает, так и живет хорошо, из самых низов поднялся. Если б не революция, воровал бы сейчас, как тот мужик, ничего другого не оставалось бы. Скрепя сердце согласился. Революцию, в конце концов, делала Виола, а не он. Сказал: «Как знаешь». Виола взяла только мраморного лебедя — на память.

Осадок от этого неприятного происшествия быстро улетучился: Буран помер, чумка. «Сколько можно потерь, вся моя жизнь — сплошные потери, — сокрушается Виля. — Вещи не теряются, даже украденные, они бессмертны, только хвосты отламываются, а живые исчезают, рано или поздно. За вечную жизнь еще стоило бы бороться, но за времянку…» За стеной Маша начинает выть в голос, так сильно болит живот. Виля вызывает скорую, Машу оставляют в больнице. Открытая язва двенадцатиперстной кишки. Илья видит, что творится с женой, она может и не выдержать несчастий. Приносит щенка, немецкую овчарку — как Буран, только черненький, Виля берет его на руки и сразу влюбляется. Пишет Маше в больницу: такой смешной, с толстыми лапами, как назвать? Маша перебирает имена, потом отвечает: у нас на актерском учится коряк, Руслан зовут. Редкое и звучное имя. Пожелание дочери — закон: Руслан. У Ильи вдруг тоже острая боль — воспаление сигмовидной кишки. Лишь Вилины кишки выдержали голодный паек, лишь ее нервы устояли: Маша не поднимает головы с подушки — так болит, врачи сказали, что это нервное и физическое истощение. Виола носит ей в больницу сливки, курицу — сами слова эти звучат как новые, из открывшегося мира роскоши.

А Илья стал пить. Началось с рюмки коньяка — теперь и коньяк есть, и вдруг — раз напился, другой, третий. Он и сам пугается, ложится в больницу, чтоб покончить с этим, потом срывается. Редко, но все же. Сказал, что у него это «биографическое», от отца-алкоголика, Сергей Алексеич куда-то пропал в войну да так и не объявился. Илья не переживал. Виола завидовала даже, что кровные узы не значили для Ильи ничего, семью он себе выбрал сам, и дети Вилины, и родственники стали его единственными детьми и родными.

Маша пролежала в больнице не один месяц. Язва зарубцевалась, а голова не отпускает — врачи рекомендуют море, сосновый воздух, покой. Такое у нас теперь имеется: Латвия. Илья берет ей путевку в Майори. Маша пишет письма каждый день, благодарит родителей за их бесконечные хлопоты, ей уже лучше. Первые впечатления о Латвии — прилизанная, как ненастоящая. И деревья пострижены шарами и пирамидками, будто скульптуры, а не деревья. Но красиво. Покупает ткани, шлет маме эскизы, Виля в ответ шлет деньги: пусть покупает вволю. Больше всего ей сейчас нужны положительные эмоции. Пишет ей и Олег, предлагает руку и сердце, собирается встречать на вокзале. Маша умоляет Виолу отговорить: не хочет она за него замуж. Он пресный. И такой настырный. «Олег нам звонит, заходит, — пишет в ответ Виола, — очень в тебя влюблен, и он достойный человек. Но если не нравится, что ж поделать». Маша хочет, чтоб на вокзале ее встречали родители, больше всего она любит их. Год в институте придется пропустить. Маша принимает весть в штыки, а ей нельзя нервничать. Илья берет институтские проблемы в свои руки: поговорил с педагогами, с однокурсниками, попросил написать Маше ободряющие письма, они написали: «Младшим курсом руководит лучший педагог института, Марков, везет же тебе». Виола занялась разъяснительной работой с Олегом: что не надо спешить, Маша долго болела, пока ей рядом нужен только заботливый брат.