Родители пишут Маше раз в неделю, она тоже. Первое, что поражает в Китае, Илья формулирует в письме как «трудолюбие китайского народа». Что земля всюду возделана, разделена на ровные квадраты разных цветов, в зависимости от культур, которые выращивают на поле, все тащат на себе какие-то мешки, никто не сидит без дела. Родители от Китая в восторге, хотя видят его пока только из окна поезда. Потом пишут из Пекина: древние храмы невиданной красоты, эмалевые вазы — ходили смотреть, как они делаются, а какие каменные и деревянные кружева! Ювелирная работа, и все это опять — трудолюбие китайского народа. Маша решила тоже не ударить в грязь лицом — они с мужем заказали книжные шкафы и теперь расставляют в них книги. Так этот счастливый 1953-й и закончился, но Виля что-то неважно себя чувствует. Ее домашние раскисали, когда стала налаживаться послевоенная жизнь, а она — теперь, когда для нее наступили лучшие времена. Она идет к врачу, у нее рак. Кладут в больницу, оперируют. Есть метастазы. От Маши решили скрыть — зачем лишние волнения? А она радостно сообщает, что беременна. Хочет до рождения ребенка завершить дачную эпопею и купить холодильник. К холодильнику Илья благосклонен: «Мы с мамой привыкли по старинке, но вам, молодым, нравится техника. А о строительных работах даже не думай. Приедем в отпуск — сделаем, ты в твоем положении не должна рисковать. Послушай старика, обещай, что будешь себя беречь». Маша присылает тревожное письмо: кто-то сказал, что мама в больнице, что случилось? «Ничего, — отвечает Илья, — просто грипп. Был грипп, лечили в больнице, здесь так принято». Весь июнь 1954-го Виолу облучают, называется «глубокая рентгенотерапия». Виола все понимает, ей только хочется увидеть Машиного ребенка. Она пишет радостные письма, закупает голубые и розовые комбинезончики, брючки и платьица на вырост, заподозрить невозможно, что с ней что-то не так. Скоро они приедут в отпуск. Конечно, это будет не отпуск, они больше не вернутся в Китай, но пока что это называется отпуск. Виля даже не лукавит. Она всю жизнь мечтала о счастливом завершении — революции и всего, чем она дорожила, но что-то срывалось, и вот наконец ее жизнь заканчивается счастливо.

Жизнь-то, оказывается, только начинается! Виола смотрит на младенца и видит солнце, которое взошло специально для нее, свыкшейся с законопаченным тучами грозовым небом. Это продолжение ее самой, и уж она не отдаст его на растерзание силам зла. Так что умереть прямо сейчас никак невозможно. Маша гуляет, она молодая, ей надо набрать соков, жизненной силы. Она целеустремленная, Виола такой не была, но и легкомысленной, как Маша, не была — ураган как поднялся, так только голову держи, чтоб не слетела, какое уж тут легкомыслие! И вот — стихло, всего лишь «ветерок бежит за ворот».

Метастазы расползаются, хотят в очередной раз оттеснить Виолу от самого для нее дорогого, но уж дудки. Операция за операцией, вырезают все, что можно вырезать. Виола не может назвать внучку одним из тех ничего не значащих имен, которыми зовут всех. Если уж выбирать, то Виола склоняется к имени Катя, не из-за няньки Кати вовсе, просто нравится ей это имя. Но если подумать обо всех живущих по соседству и живших раньше Катях, Ленах, Олях, Ирах, Танях, Сонях, Надях, Наташах, Светах — какое все они имеют отношение к ее чудесному созданию? Виола начинает обучение внучки с древнегреческой мифологии, заодно сама учится: историю надо знать с начала, последовательно. Только как объяснить пятилетней девочке, кто такие боги? А она не спрашивает. Будто само собой разумеется, что Зевс победил титанов и может явиться в любом обличье: человек, лебедь, бык, золотой дождь. Виола думает, когда в шесть лет внучка зачитывается «Илиадой»: какой она вырастет? Как Елена, Кассандра, Электра?

Самое неприятное — цирроз, печень растет, будто Виола себе живот наедает, а это печень. Интоксикация, все тело зудит, Виля расчесывает себя в кровь, будто ее кусают стаи комаров, и боли сгущаются, ходит медсестра, колет морфий. Облучают. Но лучше всего облучает Солнце. «Сколько у меня в жизни было препятствий, напастей, безвыходных положений, — говорит себе Виола. — Болезнь — из этого же ряда, в ней нет ничего необычного, и болей было много, но они все разные, научишься терпеть одну — приходит другая». Она рассчитывает силы: в феврале оформила разъезд, отрезала от семьи спивающегося Илью, Маша с ним не справится, она вообще стала относиться к нему презрительно. Вилю с Ильей может разлучить только смерть, но он уже обживает комнату в коммуналке. Сам сказал: дочке и внучке квартиру как можно больше, а ему — любой угол. Ему все равно, где и как жить без Вили.

Без Вили ему предстоит жить целых девятнадцать лет. Три года он пьет горькую в своей коммуналке, горе его утроилось: дочь от него отвернулась и не разрешает видеться с внучкой. Хорошо, что иногда Маше нужна его помощь, и она сменяет гнев на милость. Хорошо, что есть работа: друг Гефтер заведует сектором в Институте истории, Илья ушел туда из ИМЭЛа сразу после снятия Хрущева. Его друзья-«новомирцы» теперь в опале, Илья больше не пишет статей, в институте отчитываться тоже нечем, но все входят в его положение. Пока сектор вообще не закрывают в 1969-м, чтоб избавиться от Гефтера, которого Брежнев записал в диссиденты. Илья ненавидит Брежнева. Последнее, что этот негодяй успел сделать перед смертью, — отобрать дачу, памятник их некогда счастливой и дружной семье.

В 1968 году умирает академик Юдин, с которым Виола и Илья сдружились в Пекине. Там их семьи настигла беда: жена Павла Федоровича умерла, а жена Ильи заболела. Юдин женился на своей секретарше Клаве, в 1965-м умерла Виола, теперь они, два вдовца, Илья и Клава, оказались соседями: оба на Ленинском, Илья Сергеич в коммуналке, Клавдия Ивановна в четырехкомнатной квартире. Так пятнадцать лет вместе и прожили — в академической квартире, разумеется. В коммуналку Илья только наведывается пить горькую. Все постепенно улеглось: внучка его не разлюбила, они часто видятся, Илья стал профессором, преподает в Институте культуры, по субботам ездит на Новодевичье к Виле. Сажает цветы, поливает, пропалывает, протирает стелу, сидит на скамеечке.

Последний день рождения бабушки, 21 мая 1965 года. Все знают, что он последний, а я не знаю, потому что в мои десять лет жизнь вечна, и само понятие «последний» — это, например, последний урок на сегодня, а завтра утром снова в школу. Мы переезжаем, как всегда в конце мая, на дачу, и тут происходит невероятное. Дед открывает ставни внизу, на втором этаже снимает фанерный щит с лоджии, которая у нас называется «ниша», и — о ужас! — за этим плотно прилегающим щитом, в нише, лежат мертвые птицы. Одна из них еще жива. «Они не могли оказаться внутри», — сдавленным голосом говорит дед, мама поскорее уводит бабушку в дом, все, кроме меня, знают примету. Я грею в ладонях еле живого птенца, и кажется мне, что в этом колотящемся сердечке заключена бабушкина жизнь. Я пытаюсь спасти птенца: отпаиваю водой, достаю пшено из буфета, но он не может вернуться к жизни. Дачный сезон открылся так тягостно, что мы возвращаемся в город.

Бабушка объявляет, что хочет отправиться вдвоем со мной в путешествие по Волге. От Москвы до Астрахани и обратно, 24 дня на теплоходе. Мама и дед чуть не падают в обморок: какие путешествия в таком состоянии? Они оба знают, что бабушка человек ответственный, но это же чистой воды авантюра! У нее уже случаются потери сознания — метастазы в мозг, она не может без уколов, ну и… любая минута может стать для нее последней. «Уколы — вопрос технический, — говорит бабушка, — договорюсь с медсестрой на теплоходе. А за нас с девочкой не волнуйтесь. Это будет наше прощальное путешествие. Я покажу ей Волгу, всю целиком, до Каспия, мы побудем вдвоем, а потом вернемся». Дед и мама в растерянности: нельзя отказать в последнем желании и нельзя отпускать. Но бабушка и не спрашивает разрешения: она решила, и мы с ней поднимаемся по трапу на белый трехпалубный теплоход. Мама с дедом машут нам с причала.