Джек с ухмылкой покачал головой.

– Раньше она постоянно говорила о том, что тело человека является его храмом.

Стефани подняла руку, демонстрируя этнический рисунок, выколотый вокруг запястья.

– Нет ничего плохого в прославлении твоего храма, Джеки.

– Верно, – сказал профессор. – В ее случае это были дополнительные меры предосторожности. Она верила, что очищающий ритуал сработает, но ей нужно было продемонстрировать свою убежденность. Татуировки были лишь началом. Она постилась три дня. Полное очищение тела, в том числе от лекарств. Она была бойцом. Представить не могу, какую боль она испытывала. Рак уже выедал ее изнутри. Она думала, что может скрыть это от меня, но я знал. Видел, как она стискивала зубы, когда двигалась. Слышал, как втягивает в себя воздух, чтобы сдержать боль. – Старик снова потянулся за фляжкой, но остановился, вспомнив, что она пуста. Вместо этого, чтобы не нервничать, сплел пальцы. – Представить не могу, какую боль она пережила, когда все начало происходить по-настоящему.

Тайлер сидел у подножия подвальной лестницы и наблюдал за медитированием Имоджин. Он догадывался, что именно это она делает, сидя в центре круга, скрестив ноги, наклонившись вперед и раскачиваясь. Пламя свечей колебалось в такт ее движениям, и на какое-то время Тайлер стал дышать с такой же частотой, как она, следя, как вздымается и опадает ее грудь.

Снаружи солнце пересекло небо, а пение птиц постепенно сменилось стрекотом сверчков в меркнущем свете дня. Тайлер дважды поднимался наверх, чтобы опорожнить мочевой пузырь, и всякий раз, когда возвращался, видел Имоджин в прежнем сидячем положении. Она продолжала раскачиваться, глубоко дыша. С каждым разом тени становились все длиннее, сдерживаемые мерцанием свечей и сиянием, исходящим от идола.

Лишь на рассвете она заговорила, другим голосом и на другом языке.

Здесь в своем пересказе профессор потерпел неудачу, не сумев воспроизвести произнесенные ею слова, и преуспел лишь в описании звуков, исходивших из ее горла: гортанный гул в такт дыханию, сопровождаемому неприятным хрипом, как бывает при легочном застое. Глубокий клокочущий звук разносился волнами, усиливаясь по мере того, как она раскачивалась на месте. Пламя свечей, пульсируя в такт хриплому голосу, вспыхнуло максимально ярко, когда она выплюнула из легких комок черной земли. Тот стек по стене, образовав лужицу.

Тайлер поднялся на ноги, желая вырвать ее из круга, но от страха не мог пошевелиться. Свечи потускнели, их пламя стало медленно гаснуть из-за притока воздуха, но он не видел, откуда дует ветер. Когда их свет померк, лазурное сияния идола заполнило помещение, окутав все дымкой. Едкий прогорклый смрад земли и навоза наполнил комнату, вытеснив запах благовония и ударив в ноздри с такой силой, что Тайлер едва сдержал тошноту.

Имоджин ахнула, поперхнувшись, когда внезапная боль охватила тело. Пронизываемая страшными судорогами, она задрожала, обхватив себя руками. Ее обнаженная спина выгнулась, кожа туго натянулась на костях, татуировки на плечах и вдоль позвоночника закровоточили. По спине заструились черные ручьи, собираясь в лужу на полу, растекающуюся до внешней границы круга.

Из круга, нарисованного на стене, исходило красное свечение, смешиваясь с синей дымкой, источаемой идолом, наполняя комнату жутким светом. Тайлер прислонился спиной к стене, сопротивляясь нахлынувшим ощущениям, и в беспомощном ужасе наблюдал, как его дорогая подруга, его любовь, его сокровище, подвергается воздействию вызванной ею же космической силы.

Имоджин вскрикнула от боли, когда ее тело оторвалось от пола и поднялось в воздух, подобно кукле, с безвольно повисшими по бокам руками. В круге у нее под ногами собирались в лужу темные ручьи крови, просачиваясь через трещины в фундамент.

Тайлер хотел подбежать к ней, освободить от невидимого пленителя, но появившийся из стены кошмар заставил его прирасти к месту. Нарисованный круг принялся крутиться вокруг своей оси, словно запирающий механизм; при этом красное свечение становилось все ярче, одолевая дымку, испускаемую идолом. Круг вращался, с каждым витком погружаясь в стену, прокладывая себе путь в невероятное пространство, из которого с потоком спертого воздуха вырвался коллективный вздох.

– Боже мой, – прошептал Тайлер, поднося ко рту трясущуюся руку, чтобы подавить крик. Из отверстия на него глядела вселенная – космос, полный глаз, сфокусированных на обнаженной королеве, левитирующей перед ними. Из портала вырвался приглушенный шум голосов, в основном говоривших на том же языке, что и Имоджин во время медитации.

В каждом утробном звуке слышалось столкновение космических тел, рождение и смерть планет, превращение звезд в новые, образование черных дыр неизмеримой массы. Звуки, льющиеся из разлома, представляли собой неотфильтрованную, неопределимую и мучительно хаотичную вселенную. Там не было ни порядка, ни воздуха, которым можно дышать, ни времени, в котором можно думать. Была лишь суть человеческого существования, внезапно крохотная по сравнению с великим масштабом всего остального, но удостоившаяся аудиенции у чего-то более древнего, более мудрого.

Чего-то беспристрастного.

Чего-то ползающего по вселенской паутине, дергающего за нити судьбы, когда ему было угодно.

В предсмертные мгновения Имоджин подняла голову, чтобы посмотреть в бесконечность.

– Очисти эту безымянную душу, что внутри меня, и даруй мне жизнь за пределами жизни! – Резкая вибрация пронзила воздух, сотрясая дом до самого фундамента, потолочные балки протестующе застонали. Красный свет померк, и Имоджин, облегченно вздохнув, произнесла свои последние слова: – Какая я вверху, такой буду и внизу.

3

Джек сидел, скрестив руки, и слушал, как слова профессора переходят в рыдания. Он хотел разозлиться, чувствовал, что имеет на то полное право, но также испытывал такую глубокую печаль, что, слушая плач старика, сам не смог сдержать слез. «Он любил ее, – подумал Джек. – Бабуля Джини всегда умела проникнуть в сердце».

Но такой истории от ее возлюбленного он не ожидал. Даже после того, как он всю жизнь мучился кошмарами, даже после выводов, к которым пришел со Стефани и Райли накануне вечером, он не ожидал услышать об этой другой стороне своей бабушки. Он даже не злился на нее за скрытность – вовсе нет. Больше его поражало то, что ей удавалось утаивать такое все это