— Через Лашеза. Я тотчас еду в Мадрид, и не более как через час верный посланец от ордена отправится в Нанси.

— Надо сообщить обо всем Ментенон.

— Зачем, ваше величество? Дело само даст знать о себе! Не слишком доверяйте этой женщине! Она честолюбива и вздумает, пожалуй, занять место нашего низверженного врага, тогда…

— Ну и исчезнет тогда тем же путем! Не думаете ли вы, что вдова Скаррон потребует больших церемоний? Нет, нет, нам все лучше известно: она надеется склонить короля в пользу церкви и, пожалуй, добьется через Монтеспан его доверия, но как только не станет той, которую он любит, сердце его опять наше! — Терезия гордо оглядела свою фигуру, отражавшуюся в зеркале. — Любезный граф, Скаррон шестью годами старше нас, и до сих пор никто не замечал в ней особой прелести. Если Людовику придется выбирать только между ней и мною, я спокойно буду ждать результата. Вот и герцог! Живей, де Гиш, идем к оленьей сторожке, вы расскажете Монбассону все парижские новости, опишете костюм его величества во время утреннего приема, ну и тому подобное. Марсан едет в Париж: надо кой о чем переговорить с Лашезом. Надеюсь, сегодня вечерком, как удалится гофмаршал, мы в своем интимном кружке поговорим о разных хороших вещах, при помощи которых еще можно жить на белом свете.

Королева протянула руку герцогу де Гишу, многозначительно кивнула графу Марсану и весело вышла в зеленый парк.

— Ну, ну, если она так весела и довольна, отчего и мне не последовать ее примеру? Будь донна Терезия так же умна, как зла, она, может статься, чувствовала бы теперь иное.

Ну да мне какое дело?! Овдовеет Филипп — я уже знаю, какому божку придется молиться. Завтра же отправлюсь к Ментенон: надо подготовиться!

И, напевая веселую мелодию, благородный граф де Сен-Марсан направился к конюшням, а вслед за тем помчался левым берегом Сены к Парижу.

Недели через четыре Париж заговорил о путешествии его величества во Фландрию. Дуз, Лилль, Сен-Омер и все значительные города Фландрии готовили блестящую встречу своему новому повелителю. В свою очередь и Людовик XIV хотел предстать перед подданными во всем блеске своего царственного величия. Его сопровождали все полководцы и министры, два историографа, цвет дам и кавалеров его дворца, герцог и герцогиня Орлеанские с чрезвычайно блестящей свитой и, наконец, лейб-мушкетеры под начальством Таранна. Но королева со своим двором оставалась в Париже, хотя Людовик и предложил ей сопровождать его во Фландрию, но предложение было сделано таким тоном, который ясно требовал отказа. Терезия поняла и отклонила любезное приглашение, ссылаясь на слабое здоровье молодого дофина. Предпринять такое далекое путешествие с ним невозможно, оставить же его одного в Париже она боялась. Его величество милостиво принял отговорку, похвалил материнскую нежность Терезии и был очень доволен, что так легко отделался от своей супруги. В утешение он обещал королеве устроить для нее по возвращении целый ряд празднеств в Сен-Клу и Версале, но, в сущности, предназначал их вовсе не королеве, а герцогине Орлеанской, виновнице уничтожения врагов Франции и начала дружбы с Англией. Анна приобретала над сердцем короля все большую и большую власть: доказательством этому служило то, что Людовик перед отъездом во Фландрию приказал Мольеру приготовить для Сен-Клу пьесу, канву которой дал сам: два принца страстно влюблены в принцессу, но боги назначили ее избранником третьего. Ясно было, как день, что король подразумевал тут самого себя, Филиппа, Анну и Францию, славе и величию которой теперь, казалось, вполне было предано сердце прелестной герцогини. Писатель отлично понял своего высокого покровителя и исполнил задачу самым блестящим образом, вовсе не ожидая, что развязка любовной трагедии двух принцев будет совсем не похожа на веселый финал его пьесы.

Агенты нового правительства отлично знали свое дело: путь Людовика XIV по Фландрии был беспрерывным триумфальным шествием. Едва переступил король границы Артуа, как принцесса Анна взяла в свою свиту и под свое непосредственное покровительство молоденькую бретонку мадемуазель Луизу де Керуаль. Девушка эта была воплощенная веселость и легкомысленная чувственность. Белокурая, голубоглазая, с маленьким, смело вздернутым носиком, с пышными, розовыми губками, вечно готовыми для смеха и поцелуев, мадемуазель де Керуаль придавала величию французского двора и его грациозным празднествам ту легкость, которым на сцене Пале-Рояля Арманда Мольера восхищала свою публику и приводила в отчаяние мужа. Ее непрерывная, увлекательная веселость не давала придворным заметить, как часто омрачалось теперь прелестное лицо герцогини Орлеанской, а сама она становилась печальной и задумчивой. Неужели вставали в душе ее предостережения лорда Жермина, или совесть говорила ей, что, предавая Англию, свое отечество в руки человека, так дурно отплатившего ей за ее любовь, она поступает так, как не поступила бы и беднейшая женщина ее родной земли? Нет, она слишком любила Францию, слишком презирала всякие народные права, слишком была свободна от сентиментальности и предрассудков! Подобные мысли не могли тревожить Анну Орлеанскую. Да, не эти, другие причины заставляли задумываться герцогиню. Ею овладел необъяснимый, непобедимый ужас. Король и Филипп, Фейльад и Таранн знали причину ее печального настроения, хотя и делали вид, будто ничего не замечают. Как в пустыне шакал постоянно перерезает путь каравану, выжидая добычу, так за королевским поездом везде следовал тайный спутник, неуловимый, неотвязчивый.

То являлся он простым крестьянином с повозкой, то нищим посреди ликующей толпы, то монахом, то землевладельцем, и во всякой роли играл превосходно, был тем, чем хотел казаться. Только лицо этого человека неизменно оставалось одно и то же; черты его напоминали Анне незабвенное для нее лицо де Лорена, сына Гастона Орлеанского! Так следил он за королевским двором вплоть до Кале и наконец скрылся. Все розыски полиции и коменданта в Кале, все расследования Барильона и Бопрено в Лондоне, где тоже велено было следить за шевалье, не привели ни к чему. Де Лорен исчез бесследно. Анна снова вздохнула легко и свободно.

Прошло восемь дней. Хотя при дворе одно торжество сменялось другим, и король, казалось, совершенно предался одним удовольствиям, однако сношения с Англией шли деятельнее прежнего. Явился Барильон из Лондона и сообщил, что в английской резиденции все идет как нельзя лучше, почти следом за французским посланником в гавань Кале вошел королевский британский фрегат. На нем прибыл лорд Бекингем для официального приветствия Людовика XIV и сестры английского государя от имени Карла II. Герцога сопровождал маленький худенький человечек в огромном парике, с еврейским типом лица, назвавшийся доктором Эдвардом Блю, секретарем его светлости герцога Бекингема, но в частной аудиенции у короля в присутствии герцога Филиппа и Анны этот доктор Блю был представлен Людовику как патер Питер, доверенное лицо герцога Иакова Йоркского. Переговоры начались заявлением лорда Бекингема, что его величество Карл II Английский и герцог Иаков Йоркский желали бы увидеться со своей дорогой сестрой, принцессой Орлеанской, и для приема ее английский двор готов переехать в Дувр.

— Мне поручено, — добавил Бекингем, — упросить ваше величество и преимущественно его высочество герцога Орлеанского снизойти на это желание моего государя и осчастливить Англию кратковременным присутствием ее высочества принцессы.