Людовик XIV взял под руку Мольера и, окинув повелительным взглядом бледные лица всей знати, медленно прошелся с ним вдоль всей золотой решетки до самых стеклянных дверей, за которыми стояла удивленная толпа. Потом, повернувшись к своим гостям, сказал:

— Друзья мои, я убежден, что вы вполне сочувствуете мне! Блестящие имена, мишурные почести проходят, но великие дела всех времен остаются в памяти потомства. Надеюсь, оно некогда вспомнит и наш сегодняшний поступок, и с этих пор к нашему столу в день святого Людовика будут приглашаться только те лица, имена которых наравне с нашим перейдут на страницы истории! Ваше место направо, около нас, Мольер, ваше, принцесса, — налево, вы, дорогой Филипп, сядете возле поэта. Ахилл и Аякс Франции — рядом с ее Полуксом, наши верные советники против нас.

Все заняли указанные им места. По знаку короля де Брезе еще раз отворил дверь золотой решетки и ввел бледных от злобы и волнения герцогов де Лианкура и Гиша, графов Нуврона, Марсана и Локкарта. Пажи внесли первую перемену, и враги Мольера под руководством Мараметта должны были прислуживать за высочайшим столом.

Герцог Лианкур, дрожа, подал блюдо королю.

— Господину Мольеру прежде всех, любезный герцог! Нам, как хозяину, дадите последнему!

Аристократические зрители за решеткой, дежурные камергеры в зале выходили из себя от злости, но молчали. Толпа черни, у дверей и окон, дивилась чести, оказанной простому буржуа. Король и его гости тешились этой комедией, а Мольер всеми силами сдерживал волнение, охватывавшее его при мысли, что Людовик Великий, в виду целой массы народа, назвал его своим другом, и внутренне обещал себе быть достойным этой великой чести.

Подали вторую перемену. Оркестр умолк по знаку де Брезе. Король милостиво чокнулся со своими гостями.

— Как-то, вскоре после представления «Тартюфа», — обернулся он к Мольеру, — вы ходатайствовали у нас о назначении на вакантное место при венсенской капелле сына вашего доктора. Он займет это место, но разъясните нам, пожалуйста, каким образом вы, враги всех докторов на свете, уживаетесь с вашим собственным?

— Отлично уживаемся, сир. Он все прописывает, я ничего не принимаю, но всегда чувствую себя лучше.

— Следовательно, — улыбнулась принцесса Анна, — вы ждете помощи от привычки, но не от врача?

— Естественно, ваше высочество! Простая вера в то, что он мог бы мне помочь, действует лучше всяких медикаментов, точно так же, как страх перед законом — действеннее самого закона.

— Совершенно верно! — весело вмешался Кольбер. — Недостаток страха перед законом — начало и основание всякого преступления. Нападки и клеветы на вас опять усилились в последнее время, а виновато в этом ваше собственное великодушие!

— Это, пожалуй, и верно, ваше сиятельство, но удержало-то меня в то время вовсе не великодушие, а просто житейская мудрость.

— Каким образом, почему? — вмешался король. — Неужели исход процесса страшил вас?

— Нет, государь! Мне пока еще не приходилось слышать, чтобы проигравший процесс чувствовал себя в чем-нибудь виновным. Вред, нанесенный клеветой, неисправим, я же и ненавижу процессы потому, что они ровно ни к чему не ведут. В суд надо тащить за собой три мешка: один с актами, другой с деньгами, а третий — полный терпения! Я небогат, да и не настолько терпелив, чтобы дожидаться у судебных дверей окончания процесса.

— А ведь казалось бы, — заметил герцог Филипп, — что постоянные нападки врагов должны наконец вывести вас из терпения и принудить взяться за оружие.

— Оружие писателя — его перо! Прежде эти острые уколы действительно раздражали меня, так как я считал свет лучше, чем он есть на самом деле. Но как только убедился, что виноват всегда тот, кто сердится, я предоставил это право моим врагам!

— Недурно, враги вылечили вас по крайней мере от мизантропии, — вмешался Тюренн.

— Не совсем, но теперь я беру жизнь такой, как она есть, и с каждым днем все больше убеждаюсь, что в жизни все серьезное имеет свою комическую сторону, а во всем том, что веселит и смешит нас, лежит глубоко серьезная завязка. Я невольно люблю то, над чем издеваюсь, и горько оплакиваю все то, над чем, по-видимому, смеюсь. Жизнь — та же трагикомедия, и в большинстве случаев лишь после падения занавеса понимаем мы настоящий смысл ее.

В глазах короля, устремленных на Анну, мелькнуло выражение глубокой скорби.

— Веселая трагикомедия! — задумчиво повторил он. — Но так ли должно быть? Зачем вызываем мы сами и притворство и лицемерие, причины всех ваших скорбей? Почему и мы и все, стоящие ниже нас, не могут быть одинаково хороши, благородны?

— Потому, государь, что это было бы крайне скучно, жизнь и свет не имели бы цели! Подумайте только, ваше величество, если бы все были так благородны, как вы, так сведущи, как Эвремон, так чувствительны, как Лафонтен, так смелы, как наши полководцы, умны, как Кольбер, и прекрасны, как ее высочество — герцогиня, что за однообразие вышло бы! Нет, нет. Мы — люди, каждый имеет свою собственную вывеску, совершенно непохожую на остальные.

Едва сдерживаемый смех пронесся по зале.

— Вывеску? — переспросил Конде. — Это как?

— Не случалось ли вам, маршал, заглянуть когда-нибудь на набережную Межиссери? Его величество, вероятно, никогда там не бывал.

— Действительно, не бывал, — смеясь, возразил король. — Что же там замечательного?

— Это философская часть Парижа, и живут там преимущественно старьевщики, торгующие негодным железом.

Все вывески, украшающие парижские дома, демонстрируют звание и ремесло их обитателей, все они со временем отправляются на набережную Межиссери и образуют там целые кучи знаменитых, пестро размалеванных имен. Все мудрецы, все герои древности красуются на этих кусках жести. Александр Великий и мадам Потифар, божественный Аполлон и Генрих Четвертый, Сократ и Сюлли, Карл Великий и романический король Рене, Коперник и Клеопатра, Роланд и Абеляр и тысячи других. Кто бы что ни предпринимал в Париже, должен сначала отправиться на набережную Межиссери выбрать там свой щит, своего жестяного героя и торжественно повесить его над дверьми своего дома. Шпажник берет святого Петра, модистка предлагает свои товары под вывеской кающейся Магдалины, Аполлон покровительствует шарлатану, а у мудреца Диогена аристократы заказывают платье. В этих вывесках — наши идеалы, наши желания и мечты. Мы выставляем их, как наших пенатов, как цель нашей жизни, и под их фирмой играем свою роль на земле. А соответствует ли блестящей, наружной картине то, что происходит за нею, в четырех стенах, кому какое дело! Да и сами-то мы едва можем это определить! Ей верят, по ней грешат и заблуждаются. Она прикрывает и злодейство и глупость! Пока висит над дверью этот кусочек жести, мы ничего не боимся! Но приходит ведь всему конец! Блестящая вывеска идет обратно к торговцу старьем, а нас укладывают в черный гроб… идеалы обращаются в старое, негодное железо, а мы — в кучу костей и праха, лишь кладбище да набережная Межиссери все пополняются! А пока мы путешествуем туда, откуда нет возврата, приходят другие люди, вешают над своими дверьми те же вывески, и остаются за ними теми же глупцами, какими были мы! Вот она — жизнь, и хороша она нам потому, что у нас есть глаза для смеха и для слез!