– Или я, – вставил Заремба, изучающий жилище хозяина. – А это кто? Кого-то она мне напоминает.

Мальгин перевел взгляд: Иван разглядывал стереографию Купавы в детстве, здесь ей было двенадцать лет.

– Это моя… Наяда.

– Сестра, что ли? Ты о ней не рассказывал.

– Наяды – нимфы родников и ручьев, феи печали, – улыбнулся Джума, глядя на Мальгина прищуренными глазами. – Но надо признаться, ты нас удивил, мастер.

– Чем? – тихо спросил Клим, прислушиваясь к тонкому замирающему звону в голове: словно кто-то нежно тронул струну гитары.

– Да уж, было дело, – согласился Заремба, оживляясь. – Лежишь в полной отключке, глаза под лоб, и вдруг начинаешь давать указания Пирогову – куда направлять лучи сканера. Мы обалдели! Да и еще моменты были интересные.

– Какие? – Внутри что-то болезненно напряглось, на колонке медкомбайна вспыхнули алые огоньки: инк аппарата зафиксировал ухудшение состояния пациента.

– Потом, потом об этом, – быстро сказал Джума. – На, выпей.

Мальгин послушно выцедил стакан почти черного, с рубиновым просверком, напитка, уперся требовательным взглядом в Зарембу:

– Выкладывай.

Молодой нейрохирург помялся, посматривая на недовольного Хана.

– Да, в общем-то, ничего такого… один раз показалось, что ты нас всех внимательно рассматриваешь… с закрытыми глазами. Ну и тому подобное. Тебе все Гиппократ расскажет, попозже, когда окрепнешь. Главное, что нам еле удалось тебя вытащить из Запределья… – Иван осекся, виновато поглядев на Джуму.

– Вот как? – Мальгин тоже посмотрел на врача. – И как вам это удалось? Я действительно одно время чувствовал, что меня затягивает серая трясина.

– Трясина полного покоя, – буркнул Джума.

– Ни один раздражитель не действовал, и тогда он, – Заремба кивнул на Хана, – откуда-то притащил в операционную малый синтезатор «Паганини» и начал играть. Ты и выкарабкался.

– Музыка, – прошептал Клим, вспоминая волшебные звуки. – Я так и подумал – музыка. Выходит, я твой должник, Джу…

– Сочтемся. – Джума Хан легонько похлопал Мальгина по руке. – К счастью, мои музыкальные пассажи затронули твою родовую память и потащили цепочку положительных ассоциаций, иначе процесс восстановления твоего «я» затянулся бы. Отдыхай, я приду вечером.

Спасибо, хотел сказать Мальгин, но передумал: Джума не нуждался в одобрениях, а благодарность чувствовал и так.

Он засыпал и просыпался каждые полчаса и снова засыпал под мелодию дождя, и длилось это состояние почти до вечера, когда наконец удалось справиться с сонливостью и расслабленными мышцами. Приходил ли кто-нибудь к нему, Клим не помнил, а выяснять у «домового» не стал. Душа остановилась у глубокого провала в неизведанные глубины психики и жаждала покоя, и даже мысли о Купаве и обо всем, что было с ней связано, не создавали привычного фона тоски и безнадежности.

Сначала Мальгин удивился такому безразличию, потом подумал о нейролептанальгетическом барьере, который ему обязаны были поставить хирурги, и успокоился. Состояние покоя пройдет, а с тоской бороться нет смысла: он до сих пор барахтается в болоте собственных оценок происходящего и нравственных норм, внушенных ему с детства, и не знает, что делать. Купаву не вернуть. Да и в особой опеке она не нуждается. Должна же она соображать, куда могут завести ее попытки ловить кайф с помощью наркомузыки. Хотя… кто знает, поймет ли, друзья у нее не из клана заботливых помощников.

– Вот за дочкой надо присмотреть. Ребенок-то мой, – вслух проговорил Мальгин, разглядывая себя в зеркале.

С другой стороны, еще жив Даниил, и, чтобы разобраться в ситуации, необходимо его присутствие. Надо помочь Ромашину в его реабилитирующем поиске, это снимет груз вины с обоих. Что касается Купавы, то… может быть, есть смысл запретить себе думать о ней, включив свои новые «блоки»?

Мальгин усмехнулся, покачал головой.

В кого ты превратился, человек-да? Неужто так и будешь теперь жить с синдромом раздвоенности и нерешительности? Не пора ли вернуть прежнюю формулу характера – воля, плюс твердость духа, плюс убежденность в своей правоте?

Не пора ли сосредоточиться именно на этом?

Он напрягся и сосредоточился, в голове тихо лопнула гитарная струна, серый ливень хлестнул, казалось, из окна сквозь голову, родив необычные ощущения, и все стихло. Перед глазами заколебались предметы домашней обстановки, сердце болезненно сжалось. Хирург ухватился за раму кровати, закрыл глаза, расслабился.

Спокойно, парень, напрягаться тебе еще рано, слаб. Давай-ка думать о приятном, например, об ужине…. или лучше о чистой родниковой воде, о реке, лесе, грибной охоте наконец… Отпустило? Ну и слава богу! Из спальни засвистел медкомбайн.

– Слышу, слышу, эскулап, – с досадой отозвался Клим, осторожно отрываясь от стены. Прошлепал в спальню, выпил стакан рубинового бальзама и направился в душ. Купался долго, то с тихим наслаждением, с подвыванием, то с воплями и хлопаньем по спине и бокам, а когда вытерся и прошествовал в халате к «домовому», собираясь послушать новости, в гостиную вошла Карой.

С минуту они молча смотрели друг на друга, потом у Мальгина снова сработал какой-то музыкальный, «струнный» переключатель, в голове прошумел теплый ветер, и хирург уловил слабый пси-шепот в сопровождении волны грустных и одновременно вызывающе-дерзких настроений. Шепота он не разобрал, а «пакет» настроений исходил от Карой, с любопытством разглядывающей его голый череп. Где-то глубоко в колодце памяти на черном фоне мелькнул тающий мираж лица – кто знает, чьего? – и Мальгин очнулся.

– Привет.

– Я думала, что ошиблась квартирой, – проговорила женщина низким голосом вместо приветствия. – А знаешь, тебя безволосие не портит – лоб настолько высок, что скрадывает отсутствие волос.

– Спасибо, – хмыкнул Клим, размышляя: показалось ему или нет, что он «подслушал» мысли Карой, вернее, увидел ее эмоциональный портрет.

– Меня прислал Джума, – продолжала гостья, морща носик и оглядываясь в нетерпении: разбираясь в своих новых ощущениях, Клим забыл предложить ей сесть. – Но я думала, что вы, мастер, лежите и нуждаетесь в лечении и уходе.

– Нуждаюсь, – поспешно сказал Мальгин и сделал утомленный вид. – Особенно в массаже. Я, пожалуй, лягу под присмотр компа.

Карой рассмеялась.

– Малая подвижность, компьютеризация, а также избыток лекарств уже завели человечество в тупик, тебе этого мало? Можно, я сяду?

– О, биг пардон! – Клим дал «домовому» мысленную команду, и в гостиной выросли низкие кресла и столик.

– Мой любимый размер, – сказала Карой с иронией, пробуя кресло. – Любишь комфорт?

– А кто его не любит? – Хирург отдал еще одно распоряжение, и в комнату вплыл поднос, на котором стояли бокалы золотистого стекла, бутылка «Киндзмараули», тарелочки с тостами и коробка конфет.