— Ты знаешь, я, наверное, не поеду в этот кабак, — сказал Бобрик. — Чего мне там тусоваться? Тем более в таком лоховском прикиде. Сегодня я не при параде. Вот когда накоплю на новый костюм…

— Ну, ты же сказал, что поедешь.

— Сказал, а теперь передумал. Дядя Дима скоро подскочит. Костян подсосется. Короче, разлагайтесь там без меня.

— Ну, дело хозяйское.

Бобрик, присмотревшись внимательнее, заметил, что у Элвиса седых волос не парочка и даже не косой десяток, гораздо больше. После того, как четыре месяца назад они вдвоем приехали на Лубянку и, как говориться, отдались правосудию, с Бобрика взяли подписку о невыезде, но измордовали допросами. Элвису повезло меньше: он, взяв на себя все мокрые дела, два месяца отсидел в Лефортовском СИЗО. Позже, когда обвинения сняли, списав мокруху на вынужденную самооборону, и выпустили его на свободу, неожиданно схватил воспаление легких, три недели провалялся на больничной койке.

Сейчас, слава богу, все эти напряги рассосались, даже стали потихоньку забываться. Тех продажных чекистов, которых Элвис прибрал в подвале недостроенного завода, похоронили как героев. С почестями, венками, оркестром и воинским салютом. Состоялась гражданская панихида к клубе имени Дзержинского, а в одной московской газете написали, будто эти хмыри пали геройской смертью в неравной схватке с преступниками, промышлявшими торговлей оружием и героином. С какого боку сюда наркоту приплели, не понятно. Ясно, начальство с Лубянки не хотелось выносить сор из избы, предавать эту грязную историю гласности и отбрехиваться от прессы. Короче, обычная байда, запудрили мозги себе и людям, и на том точка. А с Бобрика и Элвиса взяли подписку о неразглашении. И в случае чего… Ну, тут все понятно без лишних слов. Сболтнешь хоть слово, снова будешь на киче припухать. Но разглашать тайны ни Бобрику, ни Элвису не хотелось, хотелось одного — обо все забыть.

Из разговоров со следователями Бобрик понял, что с бандюками, купившими арсенал и собиравшимися двинуть его на Кавказ, чекисты разобрались круто. Кого-то взяли живым, а кого замочили при задерживании. Но живых оказалось совсем немного, то ли вдове, то ли трое. Заодно арестовали какого-то бандитского авторитета по кличке Фанера. Но этот недолго прожил в следственном изоляторе. Если верить старшему следователю, а веры ему немного, авторитет на собственных подштанниках удавился в тюремной камере. Скорее всего, его насмерть забили во время допроса. Это ближе к правде.

У этих парней, торговцев и покупателей оружия, наверняка были высокие покровители, какие-то жлобы при чинах, погонах и званиях. Ведь кто-то обеспечивал прикрытие всех этих дел. Иначе не бывает. Но покровителей не нашли, а, может, их просто не искали. Бобрику об этом ничего не известно. Он знает только, что суд над оставшимися в живых бандитами пройдет в закрытом режиме. Их с Элвисом на слушанья тягать не станут. На руках у обвинения и так все доказательства.

Ленка Черных, решив, что Элвис не станет ей ни мужем, ни любовником, а простые приятельские отношения ее не устраивали, уехала к себе в Тверь, звонила оттуда на прошлой неделе. Нашла работу в одной шарашке, торгующей мебелью и матрасами. В свободное время она не вылезает из библиотеки, готовится поступать в институт. Но при фатальном невезении, которое у Ленки в крови, не исключено, что она снова окажется в каком-нибудь московском притоне. И Элвису придется вытаскивать ее оттуда за уши.

Сегодняшняя жизнь дяди Димы — это скоростное шоссе, по которому он несется на крыльях своего успеха, выигрывая одно дело за другим. В адвокатской конторе «Саморуков и партнеры»он получил повышение, деньги гребет лопатой, правда, с женой возникли какие-то напряги. То ли Дима застукал ее в постели с мужиком, но ли добрые люди прислали ему несколько фотографий сугубо интимного свойства. Про жену и ее измену Радченко сказал просто: «Это суча — тоже человек». И больше ни слова. Так или иначе, дело идет к разводу. О своей личной жизни Радченко много не распространяется, а Бобрик не лезет с вопросами.

— Ладно, пойду я, — Бобрик поднял воротник куртки. — Только отолью на дорожку. Вон за углом.

— Придется заняться твоим воспитанием, Боб, — покачал головой Элвис. — За углом бомжи отливают. Зайди в театр, спустись в туалет. И сделай все, как человек.

— Не, не пойду. Там в гардеробе раздеваться надо, потом снова одеваться. А старуха, которая на вешалке, и так бухтит. Ну их всех. Тут дел на минуту.

Он спустился вниз на две ступеньки, прошел пару десятков метров, свернул в темное пространство между двумя домами. Через минуту он оказался в дворике, зажатом между театром и старым жилым домом. На столбе качался одинокий фонарь, летел снег, а ветер выл, как побитая собака. Встав в тени трансформаторной будки, Бобрик расстегнул куртку, коснулся «молнии»штанов и вдруг замер. Показалось, он услышал слабый крик человека, зовущего на помощь.

* * *

Поветкин, уставший от волнения, от комплиментов, от телефонных звонков, не смолкающих ни на минуту, от бестолковой суеты, царящей в театре всю последнюю неделю, выглядел немного усталым, но очень элегантным. Больше часа прошло после окончания спектакля, а театр все еще полон людьми, он гудит, как растревоженный улей. С трудом отбившись от репортеров, режиссер добрался до своего кабинета, упал в кресло, но понял, что не сможет усидеть и минуты. Повертевшись у зеркала, Эдуард Павлович решил, что в своем шикарном костюме, сшитым на заказ известным модельером, белой шелковой сорочке с рюшками на груди, тоже шитой на заказ, и бордовом галстуке-бабочке, он просто неотразим, хорош на все двести десять процентов.

Премьера «Черного бумера», задуманная как сенсация, как главное событие театрального сезона, превратилась в нечто большее, в настоящий триумф Поветкина и новой прима-балерины театра Ларисы Демидовой. Мало того, что на премьере присутствовали большие люди со Старой площади, три министра с женами, главы дипломатических представительств и посольств, крупнейшие бизнесмены и целая рота депутатов Парламента, это все так, семечки, ходить на Поветкина — это дань моде. Но еще ни разу в жизни, после того, как занавес опустился, Поветкина не вызывали на сцену аплодисментами двадцать два раза подряд. Он, за руку с солистами балета, с Ларочкой Демидовой, снова и снова выходил к самой рампе, кланялся и снова выходил. А шум оваций все не смолкал, и спина уже болела от этих поклонов, а голова кружилась от аромата цветов, но надо было снова идти.

Боже, какой успех…

Главреж подумал о режиссере Торопове, который, как шакал падалью, питался идеями Поветкина, и вздохнул с облегчением. В своем театре конкурент собирал отличную кассу и даже нагло трепался по телевизору о собственной гениальности. На премьере Торопов, пытавшийся сохранить инкогнито, сидел в заднем ряду и, по словам осведомителей Поветкина, не отрывался от бинокля. И вышел из зала совершенно потрясенный увиденным, стараясь остаться незамеченным, выскользнул, как жулик, из здания, даже оставил в гардеробе свою клетчатую кепку. Не нашел в себе мужества подняться сюда и через силу сказать несколько приятных слов. Что ж, пусть знает, кто в Москве первый номер.