Бутафор повернулся к Рэнги и пристально посмотрел на него.

— Это так? — спросил он.

— Именно так. Я сунул туда руку, чтобы достать палец моряка, — он скорчил гримасу, — и дотронулся до нее.

Он взял кошелку и протянул ее бутафору.

— Посмотрите сами. Там остались следы.

Бутафор взял кошелку и раскрыл ее. Он вгляделся внутрь и сказал:

— Так и есть. Следы остались. — Он уставился на Перегрина и Рэнги. — Это тот же самый чертов негодяй, что устраивал и остальные штуки.

— Похоже на то, — согласился Перегрин. — Лично я уверен в том, что это был не ты. Ты не способен так убедительно изображать недоумение. Или считать, что это смешно.

— Большое спасибо. — Он дернул головой в сторону Рэнги. — А он? Он не считает, что я это сделал?

— Уверен, что это не вы, — сказал Рэнги.

После долгой паузы бутафор произнес:

— Ладно.

Перегрин сказал:

— Я думаю, нам не стоит об этом говорить. Эрни, отчисти, пожалуйста, мокрое пятно в кошелке и положи ее обратно на стол с остальными двумя. Крысу выбрось в мусорное ведро. Мы слишком сильно на это отреагировали — вероятно, именно этого он от нас и добивался. С этого момента внимательно следи за всем реквизитом до того, как им начинают пользоваться. И никому ни слова об этом. Хорошо?

— Хорошо, — ответили оба.

— Так. Тогда расходимся. Рэнги, тебя подвезти?

— Нет, спасибо, я доберусь на автобусе.

Они вышли через служебную дверь. Перегрин сел в машину. Биг-Бен прозвонил четыре часа дня. Он сидел в машине и внезапно почувствовал, как сильно он устал и измотался. В этот час в субботу настанет решающий момент: это будет премьера пьесы, и на него ляжет тяжелое бремя. Он должен будет воодушевить актеров, должен будет надеяться на то, что случится чудо; он должен будет ощущать внутреннюю уверенность и каким-то образом должен будет передать эту уверенность актерам.

Зачем, зачем, зачем я занимаюсь постановкой пьес, думал Перегрин. Зачем я подвергаю себя этим мукам? И главное, зачем мне «Макбет»? А потом он подумал: слишком рано для таких мыслей. Еще шесть дней. О господи, помоги нам всем.

Он поехал домой, к Эмили.

— Тебе еще нужно будет выходить куда-то сегодня? — спросила Эмили.

— Не уверен. Не думаю.

— Как насчет принять ванну и вздремнуть?

— Мне нужно чем-то заняться. Я не могу собраться с мыслями.

— Я буду отвечать на телефонные звонки и, если будет что-то важное, клянусь, я тебя разбужу.

— Правда? — беспомощно сказал он.

— Давай, глупыш, ты ведь две ночи не спал.

Она поднялась наверх. Он услышал, как в ванну потекла вода, и почувствовал аромат того, что Эмили в нее добавила. Если я сейчас сяду, я больше не поднимусь, подумал он.

Он подошел к окну. За рекой стоял «Дельфин», сиявший на предвечернем солнце. Завтра повесят большую афишу. «Макбет». Премьера 23 апреля. Ее будет видно даже отсюда.

Эмили спустилась к нему.

— Пойдем, — сказала она.

Она помогла ему раздеться. Ванна была просто раем. Эмили потерла ему спину. Голова его склонилась, и в рот попала мыльная пена.

— Дунь!

Он дунул, и вокруг разлетелись хлопья радужных пузырьков.

— Не засыпай еще три минуты, — сказал ее голос. Она вынула затычку из ванны. — Давай, вылезай.

Она вытерла его полотенцем. Ощущение было забавное. Он достаточно проснулся, чтобы кое-как натянуть пижаму и добраться до кровати.

— «Сон, сматывающий клубок забот»[115], — пробормотал он.

— Правильно, — произнес голос Эмили за тысячу миль от него.

И он заснул.

IV

За рекой, совсем недалеко, если напрямик, трепетал театр, в котором возрождалась пьеса. Актеры ушли, но Уинтер Моррис и его рабочие трудились в вестибюле. Звонили телефоны. Люди бронировали места. На премьере должны были появиться члены королевской семьи, и вскоре придет представитель Букингемского дворца, чтобы отдать распоряжения на этот счет. Полиция и представители службы безопасности будут принимать решения. Должен явиться старший суперинтендант Аллейн. Специалисты по безопасности решили, что хорошо будет посадить его в соседнюю с королевской ложу. Старший суперинтендант Аллейн отнесся к этому приказу без восторга, но философски, и попросил предоставить ему еще один билет на спектакль в течение сезона, чтобы иметь возможность посмотреть пьесу, а не следить за публикой.

— Конечно, конечно, старина, — засуетился Уинти. — В любое время. Администрация предоставит тебе любое место.

Цветочный магазин. Уборщики. Пресса. Программки. Биографии актеров. Статьи о пьесе. Никаких суеверий.

Уинтер Моррис читал корректуры и не находил в них ничего, что могло бы задеть крайне чувствительных актеров. Пока не наткнулся на слова о Банко: «Мистер Брюс Баррабелл слишком долго отсутствовал в Вест-Энде». Ему это не понравится, подумал Уинти, и изменил предложение: «Мы рады его возвращению в Вест-Энд».

Он еще раз прочел всё от начала до конца, а затем позвонил в типографию и спросил, готова ли программка для королевского семейства и когда он может ее увидеть.

Черные кудри Уинтера Морриса теперь были стального цвета. Он был коммерческим директором «Дельфина» с момента его реставрации, и он помнил пьесу о Шекспире, которую написал Перегрин Джей и во время которой случилось убийство.

Сейчас кажется, что это было очень давно, подумал Уинти. С тех пор все шло вполне гладко. Он дотронулся до дерева пухлым белым пальцем. Конечно, у нас хорошее финансовое положение, полностью обеспеченное покойным мистером Кондасисом. Некоторые даже думают, что оно слишком уж хорошее. Но не я, добавил он мысленно с сытой усмешкой. Он закурил сигару и вернулся к работе.

Он разобрал входящую почту. Осталась только реклама, присланная виноторговцем. Он взял ее и бросил в корзину для бумаг, обнаружив лежавший в самом низу лотка сложенный лист бумаги.

Уинти был очень аккуратным человеком и любил говорить, что он точно знает, где что лежит на его письменном столе и к чему что относится. Он не узнал сложенный листок, но заметил, что это его собственная писчая бумага. Он нахмурился и развернул листок.

На нем было отпечатано сообщение: «сын убийцы в вашей труппе».

Уинтер Моррис сидел неподвижно, держа в левой руке сигару, а в правой — это возмутительное заявление. Через некоторое время он повернулся и посмотрел на печатную машинку, стоявшую на маленьком столике — ею иногда пользовалась его секретарша для записи надиктованных писем. Он вставил в машинку лист бумаги и напечатал тот же текст. В точности совпадает с тем, что на сложенном листке, решил он. О себе заявила чудовищная правда: это было сделано в его кабинете. Кто-то вошел, сел за машинку и наглым образом напечатал это сообщение. Без знаков препинания и заглавных букв. Автор торопился? Или был не слишком грамотен? И какой у него мотив?