прямо в ухо, опасаясь, что она всё-таки не услышит. – Кресту поклоняюсь! Пояс надеваю! Крест и пояс… Богом… сотворены! Крест надо мною! Крестом ся ограждаю, крестом беси прогоняю!

Она закричала что-то в ответ. До него доносились только обрывки голоса Артемии, он не мог разобрать слов, но знал: она повторяет, как привыкла за время жизни у леших.

– От Пречистыя Девы Марии дьяволи бегают, и от нас, раба Божия Гавриила и рабы Божией Артемии, бежит лесной бес, Пречистыя над нами руку свою держит, всегда, и ныне, и присно, и вовеки…

И едва Воята закончил Никитину молитву, как всё вокруг стихло. Живо он поднял голову: в лесу гасли отзвуки бури. Рядом высился тот самый дуб. Артемия по-прежнему прижималась к Вояте, и никого больше рядом не было.

– Господи Иисусе…

Воята разжал онемевшие руки, но поддержал Артемию, когда она покачнулась, одной рукой закрывая лицо.

– Не бойся… уже всё…

Ещё сердитые, но усталые вихри укладывались где-то за вершинами. Осторожно взяв руку девушки, Воята отвёл её от лица. Артемия сперва жмурилась, но потом открыла глаза – в них отражалось потрясение.

– Не бойся, – повторил Воята. – Он исчез. Ты теперь…

Он хотел сказать «моя», но передумал:

– Опять с людьми будешь жить. Пойдём, я тебя в Песты отведу, к матери. Ты её хоть помнишь? Еленку?

– Помню… – хрипло выговорила Артемия. – Я её часто видела. Когда она в лес приходила. Сперва всё искала меня, звала. Я хотела откликнуться, да не могла. Стояла прямо у неё на пути – она проходила, меня не видела.

– Теперь увидит. Идём!

– Но как же… – Артемия упёрлась, – отец?

Это слово она произнесла со страхом.

– Еленка давно с ним не живёт. Как ты… исчезла, она и ушла от него. Он в Сумежье остался, а она в Песты перебралась. Туда и пойдём.

– А дедушка? – Артемия оглянулась на дуб.

– Умер твой дедушка, царствие небесное! – Воята вздохнул. – Семь или восемь лет как умер, после него у Власия семь лет отец Горгоний пел. Теперь там отец Касьян. Мать тебе всё расскажет. Ну, идём же.

На прощание Воята тоже оглянулся на дуб – не торчит ли из дупла «дедушка» с лошадиными зубами? Громадное дупло было пустым, внутри виднелся обычный лесной сор, палые листья, обломанные сучки, мох… И что-то красно-бурое с белым, рассыпанное на дне. Приглядевшись, Воята понял: это осколки скорлупы от крашеного яйца. Сила первохристосованного яйца вся была растрачена на помощь им с Артемией.

Вспомнив про свой крест, Воята повернулся к кусту, где его оставил. На ветке орешника висела… сосновая шишка. Изумлённый Воята перекрестил куст, и шишка исчезла. На ветке остался нательный крест на шнурке.

Надев его на шею, Воята для верности взял концы пояса, повязанного на Артемии, и обмотал вокруг кисти. Теперь уж никакой леший не отнимет у него девушку с Тёмного Света.

* * *

…Стояло раннее утро, зелень серебрилась под налётом росы, но солнце уже жгло, воздух был полон духом сохнущей влаги и нагретого листа. Ещё от жальника, где на могилах пестрели в низкой траве крашеные яйца, был слышен пастуший рожок – пронзительный, протяжный.

Егорка играл, сидя на осиновом пне. На поляне он был один, только две серых овцы лежали по сторонам пня, вытянув лапы, как собаки. При виде гостя они разом вскочили и прыснули в стороны, вмиг скрылись за кустами.

Доиграв, Егорка опустил рожок на колени и повернул голову. Под ветвями опушки стоял его гость – рослый, темноволосый, одетый в чёрное, с гневно горящими тёмными глазами. Седина в длинной бороде наводила на мысль о завихрениях метели, пережидающей здесь летнее тепло.

– Помогай Бог! – крикнул гостю Егорка. – Христосоваться пришёл? Не взыщи – ни одного яичка красного не припас для тебя, всё роздал. Да и целоваться нам с тобой не к лицу – я пастух, ты поп.

– Пусть леший с тобой целуется! – Отец Касьян, отодвинув с дороги ветки, медленно подошёл к пастуху. – Егорка!

Он остановился перед сидящим, но тот не встал с пня, а посмотрел на него снизу вверх с весёлым любопытством, хотя эта чёрная, рослая, грозная фигура кого угодно могла повергнуть в страх.

– Чегой тебе, батюшка? – простодушно спросил Егорка в ответ, и в его голосе легко было расслышать издёвку.

– Знаешь чего! – Отец Касьян впился глазами в его мнимо-простодушное лицо. – Конь у меня пропал! Самый лучший! Без следа – будто черти унесли! И видели люди, будто ты на моём коне ездил!

– Я ездил? – Егорка в недоумении подался к нему, но с пня не встал. – Да я ни сном, ни ду… Где ж ты его оставил? Неужто прямо со двора свели, из Погостища! Вот же упыри лихие!

– У часовни Фролов он был привязан, на Ярилиных ключах.

– Так это русалки увели, – отмахнулся Егорка. – Там самое ихнее место. Авось вернут, как накатаются.

– Вернут? – Лицо отца Касьяна налилось яростью, из глубокой морщины между нахмуренных бровей, казалось, вот-вот вылетит молния.

Но Егорка так же простодушно улыбался.

– Ты зачем же его к Ярилиным ключам-то свёл? Да ещё на ночь без пригляду оставил?

– Ехал я из Ярилина погоста в Воймирицы, да ночь застала, дай, думаю, у часовни переночую. Коня расседлал, пустил пастись, сам лёг на крыльце. Заснул. На заре просыпаюсь – ни коня, ни узды, ни седла, путы одни на траве валяются.

– Тогда не русалки. – Егорка глубокомысленно покачал головой. – Они бы узду и седло не тронули.

– Сам знаю, что не русалки. Ты коня свёл – другому он бы не покорился. А так тихо увели, я и не слышал. Кто другой сумел бы?

– Мало ли на свете белом ловкачей? – Егорка развёл руками, не выпуская из ладони рожка. – Приглянулся кому-то твой конь.

– Не крути хвостом, Егорка! Я знаю – без тебя не обошлось! Бабы видели тебя верхом на моём вороном! На Куликовом Мху видели! Скажешь, не ты был?

– Может, леший какой ездил на коне твоём! – засмеялся Егорка. – А мне когда на конях раскатывать – я весь день при стаде.

– При стаде? – Отец Касьян огляделся, но увидел только три-четыре пары жёлтых глаз, боязливо и гневно глядящих из кустов. – Вон оно, твоё стадо серое! Ему пригляда не надо! А прочая скотина по рожку к тебе собирается. Отвечай – где мой конь?

– Да не знаю, что ты пристал, батюшка! – Пастух замахал руками. – У лешего спрашивай твоего коня!

Некоторое время стояла тишина, было слышно лишь, как тяжело дышит отец Касьян. Егорка приподнял рожок, осмотрел его, будто примериваясь ещё поиграть.