— Введите эту особу, — сказал господин Камюзо решительно, но под личиной равнодушия в нем чувствовалось недовольство.

Его волнение не ускользнуло от Жака Коллена, мало надеявшегося на благосклонность судебного следователя, и он впал в состояние безразличия после бесплодных усилий понять причину этого недовольства.

Пристав ввел госпожу Пуаре, неожиданное появление которой заставило содрогнуться каторжника, но его испуг не был замечен следователем, казалось принявшим какое-то решение.

— Как вы прозываетесь? — спросил следователь, приступая к исполнению формальностей, которыми начинаются все показания и допросы.

Госпожа Пуаре, старушонка в темно-синем шелковом платье, белесая и сморщенная, точно телячья грудинка, заявила, что прозывается Кристиной-Мишель Мишоно, что она супруга сира Пуаре, что ей пятьдесят один год, что она родилась в Париже, проживает на углу улицы Пуль и улицы Пост и по своему положению содержательница меблированных комнат.

— Сударыня, — сказал следователь, — вы жили с тысяча восемьсот восемнадцатого по тысяча восемьсот девятнадцатый год в семейном пансионе, который держала некая госпожа Воке?

— Да, сударь. Там я и познакомилась с господином Пуаре, чиновником в отставке. Он стал моим мужем, но вот уже год, как он прикован к постели… Бедняжка! Он тяжело болен. Поэтому я не могу надолго отлучаться из дому…

— Не проживал ли там в вашу бытность некий Вотрен? — спросил следователь.

— О сударь, тут целая история! Это был страшный каторжник…

— Вы содействовали его аресту.

— Какая ложь, сударь!..

— Вы перед лицом правосудия, не забывайте этого!.. — сурово сказал господин Камюзо.

Госпожа Пуаре умолкла.

— Постарайтесь вспомнить! — продолжал Камюзо. — Вы встречали этого человека?.. Узнали бы вы его?

— Ну еще бы!

— Так вот, не он ли это?.. — сказал следователь.

Госпожа Пуаре нацепила очки и воззрилась на аббата Карлоса Эррера.

— Плечист… приземист… но… нет… вот если бы… Господин судья, — продолжала она, — вот если бы мне взглянуть на его грудь, я бы его вмиг узнала. — (См. «Отец Горио».)

Следователь и протоколист расхохотались, забыв о важности своих обязанностей; Жак Коллен принял участие в их веселье, но в меру. Подследственный еще не успел надеть сюртук, снятый с него Биби-Люпеном, и по знаку следователя любезно распахнул сорочку.

— И точно, его шерстка… Но как она поседела, господин Вотрен! — воскликнула госпожа Пуаре.

— Что скажете теперь? — спросил следователь обвиняемого.

— Что это безумная! — отвечал Жак Коллен.

— Ах, боже мой! Да если бы я даже и усомнилась — ведь лицо-то у него было совсем другое, — зато голос тот же. Ну конечно, это он мне тогда пригрозил… Ах! Это его взгляд!..

— Агент уголовной полиции и эта женщина не сговаривались между собой, а показали одно и то же, — заметил следователь, обращаясь к Жаку Коллену. — Ведь ни он, ни она не видели вас раньше. Как вы это объясните?

— Правосудие совершало ошибки еще более грубые, нежели та, к которой могут привести показания женщины, опознающей мужчину по волосам на его груди, и подозрения агента полиции, — отвечал Жак Коллен. — В моем голосе, взгляде, росте находят сходство с важным преступником… Это звучит неубедительно. Что касается до воспоминаний, которым, не краснея, предается мадам и которые свидетельствуют о ее коротких отношениях с моим двойником… то вы сами над этим посмеялись. Не будет ли вам угодно, сударь, для пользы дела, ради выяснения истины, которую я в моих интересах стремлюсь восстановить с не меньшим рвением, чем вы в интересах правосудия, спросить у этой дамы… у госпожи Фуа…

— Пуаре…

— Поре, простите! (Ведь я испанец.) Не припомнит ли она, кто тогда жил в этом… Как бишь вы назвали этот дом?..

— Частный пансион, — сказала госпожа Пуаре.

— Не знаю, что это такое! — отвечал Жак Коллен.

— Дом, где отпускают обеды и завтраки за плату.

— Вы правы! — воскликнул Камюзо, одобрительно кивнув головой Жаку Коллену, так он был поражен, с какой добросовестностью тот представлял ему способ добиться истины. — Попытайтесь припомнить столовников, находившихся в пансионе при аресте Жака Коллена.

— Там были господин де Растиньяк, доктор Бьяншон, отец Горио… мадемуазель Тайфер…

— Хорошо, — сказал следователь, неусыпно наблюдавший за Жаком Колленом, но лицо подследственного оставалось спокойным. — Так вот! Этот отец Горио…

— Он умер, — сказала госпожа Пуаре.

— Сударь, — сказал Жак Коллен, — у Люсьена я не однажды встречал некоего господина де Растиньяка. Насколько я помню, он имеет какое-то отношение к госпоже Нусинген. И если речь идет о нем, он никогда не признавал во мне беглого каторжника, за которого меня пытаются выдать…

— Господин де Растиньяк и доктор Бьяншон, — сказал следователь, — занимают такое общественное положение, что их свидетельства, если оно окажется благоприятным для вас, будет достаточно, чтобы вас освободить. Кокар, приготовьте повестки.

Через несколько минут все формальности, связанные с показаниями госпожи Пуаре, были закончены. Кокар прочел ей протокол только что разыгравшейся сцены, и она подписала его; но подследственный подписать отказался, ссылаясь на незнание правил французского судопроизводства…

— Ну и достаточно на сегодняшний день, — сказал господин Камюзо. — Вы, вероятно, проголодались; я прикажу проводить вас обратно в Консьержери.

— Увы! Я слишком страдаю, я не могу есть, — сказал Жак Коллен.

Камюзо хотел приурочить возвращение Жака Коллена в тюрьму к часу прогулки заключенных во внутреннем дворике, но он ожидал от начальника Консьержери ответа на вопрос, переданный ему утром, и позвонил, чтобы вызвать пристава. Вошел пристав и доложил, что привратница с набережной Малакэ желает вручить ему важную бумагу касательно господина Люсьена де Рюбампре. Это обстоятельство было столь важным, что Камюзо забыл о своем намерении.

— Пусть войдет! — сказал он.

— Прошу прощения, — сказала привратница, кланяясь по очереди следователю и аббату Карлосу. — Оба раза, как приходила полиция, у нас с мужем делалось какое-то помрачение рассудка и мы забывали про письмо для господина Люсьена, что лежало на комоде. А ведь мы десять су заплатили за его доставку, такое оно тяжелое, даром что парижское! Не вернете ли мне мои денежки? Бог ведает, когда мы увидим наших квартирантов!

— Письмо вручил вам почтальон? — спросил Камюзо, чрезвычайно внимательно осмотрев конверт.

— Да, сударь.

— Кокар, внесите в протокол это заявление. Ну, тетушка, назовите ваше имя, звание…

Камюзо привел привратницу к присяге, потом продиктовал протокол.

Выполняя эти формальности, он проверял почтовый штемпель с обозначением времени выемки из почтового ящика и разноски, также и дату. Это письмо, доставленное Люсьену на другой же день после смерти Эстер, было, без сомнения, написано и отправлено в день роковой развязки.

Можете вообразить теперь, как был изумлен господин Камюзо, когда он прочитал нижеследующее письмо, написанное и подписанное той, которую правосудие считало жертвой преступления:

«ЭСТЕР — ЛЮСЬЕНУ

Понедельник,