приступ моей болезни, который помешал мне поговорить вовремя с этой девушкой. Я был осведомлен о намерении мадемуазель Эстер покончить с собой, и, так как дело касалось молодого Люсьена де Рюбампре — а я питаю к нему особую привязанность, причины которой священны, — я думал предостеречь бедное создание от поступка, на который ее толкало отчаяние; я хотел сказать ей, что последняя попытка Люсьена в отношении мадемуазель Клотильды обречена на неудачу, и я надеялся вернуть ей решимость жить, сообщив, что она унаследовала семь миллионов. Я уверен, господин судья, что стал жертвой тайн, доверенных мне. Судя по признакам моего заболевания, я думаю, что в то утро меня отравили; но мое крепкое здоровье меня спасло. Я знаю, что один агент политической полиции уже с давних пор преследует меня и ищет случая впутать в какое-нибудь скверное дело… Если бы в момент моего ареста вызвали врача, как я просил, вы имели бы свидетельство о состоянии моего здоровья, подтверждающее мои жалобы. Поверьте, сударь, лица, стоящие выше нас с вами, очень заинтересованы в том, чтобы, отождествив меня с каким-нибудь злодеем, законным образом отделаться от меня. Не всегда выгодно служить королям, у них есть свои слабости; одна только Церковь непогрешима.

Невозможно изобразить игру физиономии Жака Коллена, умышленно потратившего минут десять на произнесение фраза за фразой этой тирады; все сказанное было так правдоподобно, в особенности намек на Корантена, что следователь поколебался.

— Не сообщите ли вы мне о причине вашей привязанности к господину Люсьену де Рюбампре…

— Неужели вы не догадываетесь?.. Мне шестьдесят лет, сударь… Умоляю вас, не записывайте… Он… но так ли уж это необходимо…

— В ваших интересах, а тем более в интересах Люсьена де Рюбампре, сказать все, — отвечал следователь.

— Ну что ж! Он… о боже мой!.. Он мой сын! — прошептал он едва слышно. И лишился чувств.

— Не заносите этого в протокол, Кокар, — тихонько сказал Камюзо.

Кокар встал, чтобы достать пузырек с уксусом «Четырех разбойников».

«Если это Жак Коллен, то он великий актер!..» — подумал Камюзо.

Кокар давал старому каторжнику нюхать уксус, а следователь тем временем изучал его с зоркостью рыси и судейского чиновника.

— Надо бы снять с него парик, — сказал Камюзо, пока Жак Коллен приходил в себя.

Старый каторжник, услышав эти слова, задрожал от страха: он знал, как омерзительна его физиономия без парика.

— Если вам самому трудно это сделать… пожалуйста, Кокар, снимите вы его, — сказал следователь секретарю.

Жак Коллен наклонился к секретарю с безропотностью, достойной восхищения, но тут его голова, лишившись привычного убора, обрела все свое природное безобразие. Зрелище это повергло Камюзо в большое замешательство. В ожидании врача и служителя он стал приводить в порядок и просматривать бумаги и вещи, изъятые из квартиры Люсьена. Потрудившись на улице Сен-Жорж у мадемуазель Эстер, судебные власти произвели обыск у Люсьена на набережной Малакэ.

— Вы завладели письмами графини де Серизи, — сказал Карлос Эррера, — но я не пойму, откуда у вас почти все бумаги Люсьена? — прибавил он с улыбкой, полной убийственной иронии по адресу следователя.

Камюзо, увидев эту улыбку, понял все значение слова почти!

— Люсьен де Рюбампре, заподозренный в сообщничестве с вами, арестован, — отвечал следователь, желавший увидеть, какое впечатление произведет эта новость на подследственного.

— Вы впали в величайшее заблуждение! Ибо он невиновен, как и я, — отвечал лжеиспанец, не выказывая ни малейшего волнения.

— Посмотрим! А пока займемся установлением вашей личности, — продолжал Камюзо, удивляясь спокойствию подследственного. — Если будет доказано, что вы действительно Карлос Эррера, это сразу же изменит положение Люсьена Шардона.

— Да, то была в самом деле госпожа Шардон, в девичестве мадемуазель де Рюбампре! — пробормотал Карлос. — Ах! Это одна из самых серьезных ошибок моей жизни!

Он возвел глаза к небу; губы его шевелились, — казалось, он горячо молился.

— Но если вы Жак Коллен и если он заведомо был в связи с беглым каторжником, святотатцем, то все преступления, в которых его подозревает полиция, становятся более чем вероятными.

Карлос Эррера, слушая эту фразу, ловко брошенную следователем, хранил неподвижность бронзового изваяния и лишь при словах заведомо и беглый каторжник воздел руки движением, исполненным достоинства и горести.

— Господин аббат, — продолжал следователь чрезвычайно любезно, — если вы в самом деле дон Карлос Эррера, вы нас простите: мы вынуждены действовать в интересах правосудия и истины.

Жак Коллен почувствовал ловушку по одной лишь интонации следователя, с которой тот произнес слова господин аббат, но не подал и виду; Камюзо ожидал проявления радости, что изобличило бы его, выдав неизъяснимое удовлетворение преступника, обманувшего следователя; но он столкнулся с героем каторги, оружием которого было самое коварное притворство.

— Я дипломат и принадлежу к ордену, который налагает на нас весьма строгие обеты, — отвечал Жак Коллен с апостольской кротостью, — я все понимаю и привычен к страданиям. Я был бы уже свободен, если бы вы обнаружили тайник, где хранятся мои бумаги, ибо я вижу, что в ваших руках лишь самые незначительные из них…

То было последним ударом для Камюзо; непринужденность и простота Жака Коллена послужили противовесом подозрениям, возникшим у следователя при виде его головы без парика.

— Где эти бумаги?..

— Я укажу место их хранения, если вы согласитесь, чтобы ваше доверенное лицо сопровождал секретарь испанского посольства, которому они будут вручены и перед которым вы будете за них отвечать, ибо дело касается моего государства, дипломатических документов и тайн, опорочивших покойного короля Людовика Восемнадцатого. Ах, сударь, лучше было бы… Впрочем, вы судейский чиновник!.. К тому же посол, к которому я обращаюсь, рассудит сам…

В это время вошли врач и больничный служитель; об их приходе предварительно доложил пристав.

— Здравствуйте, господин Лебрен, — сказал Камюзо врачу. — Я вас вызвал, чтобы проверить состояние здоровья вот этого подследственного. Он говорит, что был отравлен, и утверждает, будто бы находится при смерти с позавчерашнего дня; скажите, не повредит ли ему, если мы его разденем и приступим к установлению клейма…

Врач взял руку Жака Коллена, пощупал пульс, попросил показать язык и осмотрел его очень внимательно. Осмотр длился около десяти минут.

— Подследственный, — ответил врач, — был очень болен, но сейчас он совершенно здоров…

— Мой здоровый вид обманчив, я им обязан лишь нервному возбуждению, которое объясняется моим странным положением, — отвечал Жак Коллен с достоинством, подобающим епископу.

— Вполне возможно, — сказал господин Лебрен.

По знаку господина Камюзо подследственный был раздет, на нем остались только панталоны, все остальное было снято, даже сорочка; и тут восхищенным взорам присутствующих предстал волосатый торс циклопической мощи. То был Геркулес Фарнезский из Неаполитанского музея, только не таких