Потом наступает провал на месяцы, на годы. Война приходит в Россию, он молчит больше двух лет. Весной 44-го следует новый взлет – 11 рассказов в два месяца, один за другим. Третьего мая закончена “Холодная осень”, двенадцатого – “Чистый понедельник”, шестнадцатого – “Пароход “Саратов”, восемнадцатого – “Ворон”. Это третья, последняя часть книги, прибавятся к ней три послевоенных рассказа.

Силы тают. Все мучительнее становится одолеть крутой подъем к дому. Такси исчезли, в автобусе толкучка, приходится стоять всю дорогу или присаживаться на железную ступеньку. “Так холодно в комнате, что лежа читал в меховых перчатках”. Угнетает неотвязная мысль о еде, он худеет и с детской жалостью к себе отмечает в дневнике потерю в весе.

Хворает жена, он замечает бессильно:

Как горько трогательна, тиха, одинока, слаба Вера!

Ему кажется, что жизнь посмеялась над ним. От нобелевских денег остались крохи, а он даже квартиры не удосужился купить, приходится нанимать, и теперь уже ясно, что до конца дней. Он содержит шестерых, пятерых, троих, у него живут годами, а когда объявляют о депортации евреев, он прячет у себя знакомых. В доме полно народу, а ему кажется, что никогда не был он так одинок, один – наедине со смертью.

Как-то ночью, уже в постели, с книгой, в мертвой тишине дома вдруг точно очнулся с ужасом: какое одиночество! И это последние дни и ночи жизни!

В такой обстановке пишутся “Темные аллеи”. Старость, одиночество, безысходность.

Но ничего этого нет в книге.

“Любовь, что движет солнце и светила”

Где и когда происходит действие?

В России до революции.

Оба понятия канули в небытие, все равно как Египет фараонов, и, чтобы вызвать у читателя живое конкретное ощущение того и другого – страны и эпохи, Бунин прибегает к пространственному и временному построению, единственному в своем роде. Место действия, как правило, русская провинция – деревня, уездный город, дача, но и Москва, Петербург, Одесса, Кавказ. Ни в одной из его книг не было такого количества топонимических названий – упоминаются 28 городов, 20 губерний, Задонщина, Кубань, Сибирь, Волга и волжские пристани, Владивосток, – прямо учебник российской географии. И тут же рядом – Париж, Вена, Венеция, Индийский океан, Иудея, Испания. В сознании читателя восстанавливается связь России с остальным миром, нарушенная революцией, и тем сильнее чувствуется ее, России, неповторимое своеобразие.

Предреволюционная эпоха показывается с разных временных точек – то изнутри нее, то с эмигрантского отдаления. Начавшись девяностыми годами ХIХ века, повествование держится большей частью у рубежа семнадцатого года, то вдруг погружается в екатерининское царствование, то во времена Николая Павловича, то резко приближается Парижем тридцатых, воссоздавая единство и непрерывность российского исторического пространства. Возникает объемный стереоскопический образ “серебряного” века, прошитый множеством культурных, религиозных и исторических ассоциаций и упоминаний.

По “Чистому понедельнику” можно с успехом изучать церковную топографию и литературно-художественную жизнь Москвы накануне революции. Относясь к православию скорее равнодушно, в эмиграции Бунин остро чувствовал его материнскую связь с русской культурой. На небольшом пространстве рассказа упоминаются храм Христа Спасителя, Иверская часовня, Василий Блаженный, Спас-на-Бору, Новодевичий монастырь, Рогожское раскольничье кладбище, Марфо-Мариинская обитель, Чудов монастырь, Архангельский собор, с ними соседствуют “Лунная соната”, Толстой, Пьер Безухов, Платон Каратаев, Гофмансталь, Шницлер, Тетмайер, Пшибышевский, Художественный кружок, Андрей Белый, “Огненный ангел” Брюсова, Шаляпин, марш из “Аиды”, Лаврентьевская летопись, “Сказание о Петре и Февронии”, молитва Ефрема Сирина, Пересвет и Ослябя, Эртель, Чехов, Грибоедов, Художественный театр, Станиславский, Москвин, Качалов, Сулержицкий.

Тридцать восемь рассказов – в каждом женщина, иногда две, три. Бесконечное разнообразие женских лиц, социальных типов, характера любовных отношений, пейзажа, ритмики подчеркивает единство замысла. Любовь – по преимуществу мужская любовь к женщине – разворачивается как всеобъемлющая тема книги и жизни, как единственная существенность в человеческой судьбе. Как-то даже не по себе от мысли, что “Чистый понедельник” написан в семьдесят четыре года. А “Натали” – с обморочным эротическим напряжением юного героя, разрывающегося между ласками одной и небесной страстью к другой, с тем единственным ощущением восторга и роковой безысходности, которую приносит первая в жизни любовь, – написана в семьдесят. Что-то дьявольское, колдовское в этой неубывающей силе и свежести любовного чувства, запечатленного необыкновенным по скрытой в нем энергии, по музыкальности русским языком.

Драматизм любви пронизывает книгу. Критики много писали о ее мрачности, о демонической связи любви и смерти. На ее страницах – четыре смерти, три убийства из ревности, четыре самоубийства и на каждом шагу измены, обманы, разрывы. Однако любовь, несущая смерть, – это образ декадентской поэзии, Бунину чуждой.

“Разве бывает несчастная любовь?” – говорит Натали. – “Разве самая скорбная в мире музыка не дает счастья?”

Ей вторит доктор в “Речном трактире”:

Не все ли равно, чем и как счастлив человек! Последствия? Да ведь все равно они всегда существуют: ведь ото всего остаются в душе жестокие следы.

Катастрофична сама жизнь, а не любовь, не любовь приносит смерть, а ее обрыв. Жизнь есть любовь – и ничего более, живешь, пока любишь, конец любви – конец жизни.

Вся книга – вызов. Вызов судьбе, истории, русской литературной традиции, в которой торжествовала гоголевская “натуральная школа”. Наперекор вкусам публики и критики, наперекор социальным реалистам и декадентам последняя книга Бунина упрямо возвращает литературу к пушкинскому истоку, утверждая красоту, любовь и поэзию как высшие самодовлеющие ценности искусства и жизни.

Назло революциям, как град Китеж со дна Светлояра, встает с его страниц Россия – не похабная тюрьма народов, какой ее видели большевики, не благостное царство православия, какой она мерещится монархистам и патриотам, а неповторимое, причудливое соединение азиатской дикости с изощренной европейской культурой, мощи пространства и хрупкости человеческой судьбы, богатства, роскоши и неутолимой тяги к Божьей правде – живая Россия, которую он вызвал из небытия волшебной силой творческого духа.

На что он рассчитывал? Для кого писал?

Но оказался прав.

1995

Читатели газет – глотатели пустот… Это мы знаем от Марины Ивановны.

А читатели сценариев? Существует ли в природе такая диковинная порода читателей? Можно ли представить себе читателя в трезвом уме, который предпочтет сценарий прозе? Так называемая киноповесть – все равно сырье, полуфабрикат, промежуточный продукт. И возникает резонный вопрос: зачем публиковать сценарий, если есть готовое кино, по нему снятое?