А через два года он знакомится с Галиной Кузнецовой, одним из молодых дарований эмигрантской литературной среды. Ей шел двадцать шестой год, ему – пятьдесят шестой. Несмотря на разницу в возрасте, довольно существенную, бурный роман вскоре зашел так далеко, что в 27-м году Кузнецова поселяется в доме Буниных в Грассе. Что он сказал жене, как удалось убедить ее в необходимости такой крутой перемены в жизни, что пережила Вера Николаевна – один Бог ведает. С той поры они живут втроем, окруженные горячим туманом сплетен. Так втроем они появятся на нобелевской церемонии – “это госпожа Бунина, супруга лауреата, а это госпожа Кузнецова, писательница”. А летом в Грассе у Буниных гостит приятельница Кузнецовой – Марга Степун, певица, сестра философа. Атмосфера в доме быстро накаляется. Марга любила девочек, предпочитая их мужчинам. Кузнецова рвет с Буниным и уезжает в Германию с Маргой. На том кончается роман, длившийся семь лет. Она еще не раз появится в этом доме, проживет под его крышей три военных года, но – вместе с Маргой.

Зачем, скажите, Наталья Николаевна танцует с этим фатом в мундире кавалергарда, с пустым французишкой? И отчего при одном взгляде на Льва Николаевича ясно, что такому человеку нужна ничем не стесненная свобода, и только умная Софья Андреевна не в состоянии это уразуметь? Но тем, кого классики любили, жить приходилось не на страницах учебника литературы, а живьем, с листа. Они не знают, с каким счетом закончилась игра.

Галина Николаевна Кузнецова была не только хороша собой, но и талантлива. Она писала недурные стихи, заметные в волне эмигрантской поэзии второго поколения. Она напечатала несколько книг прозы, а ее “Грасский дневник” содержит прямые свидетельства о личности Бунина и его взглядах на писательское ремесло. Без этой книги не может обойтись ни один исследователь. Судя по тому, как Кузнецова распорядилась своим архивом, она трезво отдавала себе отчет в том, какое место в истории русской литературы ей предстоит занимать. По-видимому, это была неглупая и достойная женщина с довольно сильным характером.

Остается добавить, что Кузнецова и Степун прожили вместе до конца своих дней и умерли в своей мюнхенской квартире, ненадолго пережив одна другую.

Не будь Анна Петровна Керн несколько ветрена, не видать бы нам такой жемчужины, как “Я помню чудное мгновенье…”.

Если бы Галина Кузнецова распорядилась своей жизнью иначе, мы бы лишились лучшей русской книги о любви.

Ева

Ушла, бросила, променяла – и на кого! На другую бабу! Все естество в нем бунтует – обманутое самолюбие самца и оскорбленное эстетическое чувство. Время идет, а он все не может смириться, поверить, все ждет, что рассеется это наваждение.

Шел по набережной, вдруг остановился: “да к чему же вся эта непрерывная, двухлетняя мука! Все равно ничему не поможешь! К черту, распрямись, забудь и не думай!” А как не думать?.. Все боль, нежность.

Он с трудом засаживает себя за письменный стол. К дневнику ему боязно прикасаться.

До чего я пал!.. И все время полное безделие, безволие… Опомниться, опомниться!

Он держит корректуру собрания сочинений, ездит по Европе с выступлениями. Одолевая постигшую его немоту, пишет книгу о Толстом. Но сочинять, как прежде, он не в состоянии. Чудесная способность выдумывать, которой он сам наслаждался и гордился, покинула его.

Когда-то попалась ему “Смерть в Венеции”, шедевр Томаса Манна, история о том, как стареющего писателя сводит в могилу влечение к мальчику, в котором воплотилась вся красота мира. Бунин прочел – и брезгливо отстранился. Для него, все воспринимавшего через плоть, декадентская утонченная метафора отдавала однополой любовью. И в искусстве, и в жизни ему была свойственна остро выраженная гетеросексуальность, тяга к полу противоположному. Он был женолюб, бабник. Он не сомневался, что идея красоты внятно выражена Создателем в облике Евы.

И что за женщин написал он! Уж на что могучие были предшественники, а не встретишь подобного полнокровия женских типов ни у Толстого с его неукротимым стремлением указать женщине дозволенные ей пределы, ни в непримиримой борьбе идеала Мадонны с идеалом Содомским у Достоевского, ни у Чехова с его жестким, слишком трезвым взглядом на женщин. Бунин первым стал решительно избавляться от моральных схем в построении сюжета. Чувственность в его изображении не связана ни с социальным разоблачением, как у левых, ни с доморощенным демонизмом, как у декадентов. Жизнь пола занимает его сама по себе, как природная стихия, владеющая человеком, которой одинаково подвержены его крестьянки, дворянки, мещанки. Откровенностью в ту пору трудно было удивить – после цензурных послаблений пятого года порнография захлестнула прилавки, Арцыбашев потеснил Толстого. Российская критика с ее унылым разделением космоса на свет и тьму, на прогрессивное и реакционное, терялась, не могла понять, куда гнет автор. Молодая в “Деревне”, Оля Мещерская в “Легком дыхании”, Парашка в “При дороге”, Любка в “Игнате”, Катя в “Митиной любви”, героиня “Солнечного удара” – от этих женщин исходит зов плоти, но их манящее очарование, живая женская прелесть хотя и связана с физиологией, но сама – какой-то иной природы, словно жизнь пола в них – лишь отражение высшей таинственной жизни, высшего замысла, который нам не дано понять, но дано почувствовать. С Буниным в русскую литературу входит эротика как высокое искусство.

В мире, им созданном, красота, любовь и поэзия слиты в триединство, в троицу, в центре которой – женщина. Она сама – воплощение красоты Божьего мира, свидетельство высшего начала в природе человека. В любви дается возможность соприкоснуться с этим началом. Страсть расширяет личность, выводит ее в иное измерение, за пределы обыденности, и тому, кто любит, открывается все богатство и поэзия жизни. Женщина есть великая тайна, как сама жизнь. Так смотрели на мир романтики за столетие до него. Так, совсем по-бунински, выразит это с чеканной простотой Пастернак:

И прелести твоей секрет

Разгадке жизни равносилен…

Из тьмы

…Слушал радио – провансальская музыка и пение – девушки – и опять: как скоро пройдет их молодость, начнется увядание, болезни, потом старость, смерть… До чего несчастны люди! И никто еще до сих пор не написало этого как следует!

Он пытается написать – как следует. В октябре 38-го мелькнул проблеск, он написал четыре рассказа. В них есть некое обещание, музыкальное единство. Зазвучала тема, родилось название, но тут в мире запахло порохом. Вскоре катастрофа разразилась.

Франция оккупирована. Польшу поделили. Исчезли три балтийских государства. Советы напали на Финляндию. Когда отчаяние дошло до дна, в марте 40-го он открыл тетрадь. Через месяц отметил в дневнике: “стал присаживаться к письменному столу”. Осенью его словно прорывает – 12 рассказов за полтора месяца, вся будущая вторая часть, кроме “Натали”. Дар вернулся, у него выросли крылья. Шедевры случаются один за другим – 22 октября закончена “Таня”, 23-го дома скромно празднуется его семидесятилетие, бутылку хорошего вина подарила Марга. Утром 24-го он уже пишет “В Париже”.

Временами он сидит до глубокой ночи, запершись в кабинете, пока голод не заставит выйти похлебать “тошнотворного супу из белой репы”, то бишь из турнепса. Работая, он по-прежнему много курит и позволяет себе выпить коньяку или “самодельной водки”, то есть попросту самогону, который сам же и гонит, а выпив, клянет себя в дневнике за то, что не удержался.