– Не получится, – предупредил Леймин, – тут хорошая защита. И камеры слишком маленькие, чтобы открыть Зеркало.

– Если вы пообещаете мне не пытаться нанести урон моим людям, с вас снимут наручники.

– Слово офицера, – буркнул барон.

Люк дернул краешком рта и кивнул Леймину. Но опереться на плечо охранника позволил себе, только когда вышел из камеры и из поля зрения барона.

Люк не пошел в Лаунвайт, в Дармоншир-холл. Его дотащили до спальни в замке Вейн, и он потерял сознание, не дойдя до кровати какую-то пару шагов.

Ожидающим виталисту и врачу предстояло много работы. А его светлости Лукасу Бенедикту Дармонширу – два дня беспробудного сна.

* * *

Несколькими часами ранее в спальне некоего аристократического дома в Лаунвайте открылся переход, и из него шагнул высокий, поджарый и рыжий мужчина в полумаске. Леди, что сидела у зеркала в простом шелковом неглиже, отложила расческу, обернулась.

– Не слишком корректно с твоей стороны, – сказала она. – Уходи.

– Молчи, Лотти, – отозвался поздний гость, снимая маску. – Сюда никто не войдет?

– Как оказалось, запертые двери не всех останавливают, – с величественной иронией ответила леди Шарлотта, поднимаясь.

– Хорошо, – сухо резюмировал посетитель, в несколько шагов преодолел расстояние до хозяйки дома, сжал пальцы, попытавшиеся его оттолкнуть, подхватил женщину на руки и понес к кровати.

– Не хочу.

– Хочешь.

– Закричу, Лици.

– Да, закричишь. Черт, Лотти, Лотти…

Сдавленный мужской стон и скрип кровати.

– Не… а-а-ах… не спеши… не жадничай, Лици….

Красный ночник, освещающий двоих – сплетенных, неистово целующихся, двигающихся.

– Не могу без тебя, слышишь? Не могу, Лотти… Ведьма, ведьма…

– Я уеду. Уеду… чтобы забыл… снова…

– Только посмей…

Еще поцелуй – до боли, до злости. До щемящей нежности от осознания того, насколько нужен другому.

– Остановишь?

– Арестую… запру… молчи, Лотти… нет, лучше кричи…

– Луциус… Луциус!!!!

– …Да… вот так… кричи, милая… кричи…

Под утро король Инляндии жадно пил дорогое вино, стоя нагишом у открытого окна, прямо из горла бутылки. Он любил лаунвайтский туман, сейчас послушно вставший плотной пеленой у окна – от любопытных глаз, – любил прохладу своей столицы, любил тонкие и послушные слои воздуха, смешивающиеся в видимые лишь единицам причудливые узоры, – нигде на Туре не было такого сосредоточия родственной его величеству стихии.

Леди Шарлотта, закутавшаяся в теплое покрывало, подошла к его величеству, прижалась сзади, и он обернулся, обнял ее и привлек к себе.

– С тобой я живой, – сказал он и потерся щекой о ее макушку. – Как мне жаль, Лотти. Я всегда жалел.

– Я знаю, – проговорила она умиротворенно.

– Я люблю тебя.

– Я знаю, – повторила она и вздохнула.

– Прости меня.

– Такое не прощается, Лици.

Они постояли так, глядя в мутный океан тумана, накрывший столицу. Поверх него, где-то далеко, на грани слышимости, прогремел гром. Его величество поднял лицо вверх, принюхался.

– Сегодня, – сказал он медленно, – в Форштадте была гроза. С ураганом.

– В Форштадте? – спросила графиня с тревогой.

– Да, – он усмехнулся краем рта. Снова потерся о ее волосы щекой, поцеловал в висок. – Мне нужно идти. Лотти, если ты еще раз переспишь с Кембритчем, я его арестую и переломаю ему все кости.

– Следишь за мной?

– Всегда следил, Шарлотта.

– В этом весь ты, – пробормотала она. – Иди.

– Я хочу, чтобы ты всегда ждала меня.

– Иди, Лици, – графиня вывернулась из жестких рук. – Ты не можешь приказывать мне.

– Могу.

– Я буду оставлять в спальне горничную, – пригрозила она.

– Ну что же, – сказал его величество, хватая леди Шарлотту за руку, – тогда придется убрать и ее. Так и буду делать, пока у тебя не закончатся горничные.

Последние слова он проговорил уже ей в губы. Поцеловал со стоном, выругался, скинул плед, движением пальцев захлопнул окно – и снова понес приникшую к нему женщину к кровати.

Воскресенье, 1 января, Иоаннесбург

Марина

Я очнулась, когда за окнами было темно; мерно пищал аппарат у койки, бок оказался наглухо заклеен повязкой, во рту было сухо и кисло.

– Марина Михайловна, – жизнерадостно сказал кто-то рядом, – вот и прекрасно, вот вы и проснулись. Снова вы у нас.

Я повернула голову – знакомая медсестра, ухаживающая за мной после коронации Василины. Только я никак не могла вспомнить ее имя.

– Сейчас воскресенье, семь вечера, – она ободряюще улыбнулась. – Возможны небольшая слабость и тошнота после анестезии.

– Знаю, – просипела я и закрыла глаза.

Открыла через несколько минут – или часов. В палате стояли старшие сестры и Мариан.

– Катя жива. Сейчас в монастыре, – сообщила мне Василина и тут же испуганно спросила: – Как ты себя чувствуешь?

Я ничего не ответила. В душе расцветало облегчение. Забарахталась, пытаясь подняться, – подошел Мариан, чтобы помочь, но я оттолкнула его слабой рукой.

– Только попробуй меня запереть, – с усилием, выдавливая из себя звуки, сказала я. – Как только я смогу передвигаться, уеду из дворца. Сниму квартиру рядом с госпиталем и буду ходить на работу оттуда. И не дай боги ты попробуешь меня остановить.

Мариан смотрел на меня так, будто ему хотелось схватить меня и трясти, чтобы вытряхнуть всю дурь. Вася схватила его за руку.

– Ты расстроена и ранена, Мари, – сдержанно проговорила Ангелина. – Мы все погорячились. Поговорим, когда поднимешься на ноги. Расскажешь нам, что с тобой произошло.

– Не приходите ко мне, – буркнула я и отвернулась. – Не хочу вас видеть.

– Ты ведешь себя как ребенок, Мариш, – мягко проговорила Василина. – И сама это понимаешь.

Она подошла и погладила меня по плечу, и я дернула рукой. Сестра была права. Но от обиды хотелось плакать.

– Ты отважная, добрая и очень эмоциональная, – продолжала она. – Но сейчас очень тяжелое время. И если ты не можешь остановить себя, то это сделаю я. Даже если ты меня возненавидишь. Потерять тебя – еще страшнее.

Я молчала. Мне нечего было сказать. А то, что просилось на язык, было слишком ядовитым, чтобы я не попыталась это сдержать.