— Вы должны разрешить мне, милорд, воспользоваться преимуществами моего пола и не судить меня слишком строго, если меня задело напоминание о жестокой обиде и оскорблении, нанесенном вашей столицей королевскому достоинству, воплощенному в тот момент в моей недостойной особе. Ваша светлость не должны удивляться моим чувствам ни тогда, когда это случилось, ни теперь, когда мне напомнили о том, что было.

— Подобные события забыть, конечно, нелегко, — согласился герцог.

— Мое собственное отношение к ним должно быть уже давно известным вашему высочеству, и если мое выступление не смогло показать моего отвращения к убийству, совершенному при таких неслыханных обстоятельствах, значит, я плохо выразил свои мысли. Правда, я имел несчастье не разделять мнения советников его величества о справедливости и разумности наказания невиновных вместо истинных участников преступления. Но, я надеюсь, ваше величество разрешит мне не высказываться по вопросу, в котором я не имел счастья придерживаться тех же взглядов, что и мои более достойные коллеги.

— Не будем обсуждать вопрос, рассматриваемый нами с разных точек зрения, — ответила королева. — Но кое-что я все же по секрету скажу вам (вы знаете, что добрейшая леди Сэффолк несколько глуховата): если герцог Аргайл задумает когда-либо возобновить дружбу со своим господином и госпожой, то вряд ли найдутся такие вопросы, по которым наши мнения не будут совпадать.

— Разрешите мне надеяться, — сказал герцог, почтительно склонившись перед столь лестным намеком, — что меня не постигло несчастье считать мою настоящую просьбу именно таким вопросом.

— Вашей светлости придется исповедаться передо мной, прежде чем я пожалую вам отпущение грехов, — сказала королева. — Почему вы проявляете такой повышенный интерес к этой молодой женщине? В ней как будто бы нет тех качеств (она окинула Джини взглядом знатока), которые могли бы вызвать ревность моего друга герцогини.

— Прошу ваше величество не сомневаться — мой вкус может служить мне поручительством в этом отношении, — ответил герцог улыбаясь.

— Тогда, раз вид ее не соответствует нашим представлениям d'une grande dame[90], она, очевидно, какая-нибудь тридцатая ветвь на этом ужасном древе шотландской генеалогии.

— Нет, мадам, — ответил герцог, — но я бы хотел, чтобы мои даже более близкие родственники были хоть наполовину так разумны, честны и чутки.

— Но уж по крайней мере ее имя не меньше, чем Кэмбел? — спросила королева Каролина.

— Нет, мадам, с вашего разрешения имя ее не блещет такой известностью.

— Ах! Но тогда она, конечно, прибыла из Инверэри или Аргайлшира?

— Она никогда не была севернее Эдинбурга, мадам.

— На этом все мои догадки кончаются, — сказала королева. — А теперь пусть ваша светлость возьмет на себя труд объяснить мне суть дела вашей протеже.

С точностью и краткостью, которые вырабатываются привычкой вести разговор в высших кругах общества и являются прямой противоположностью нудным рассуждениям, которые сквайры называют скучищей, а люди попроще

— болтовней, герцог объяснил тот своеобразный закон, по которому Эффи Динс была осуждена на смерть; при этом он задержался на трогательных попытках Джини облегчить участь своей сестры, для спасения которой она была готова пожертвовать всем, кроме правды и чистой совести.

Королева Каролина слушала внимательно: следует помнить, что она любила полемизировать и вскоре сумела найти в рассказе герцога такие моменты, которые затрудняли выполнение его просьбы.

— Мне кажется, милорд, — сказала она, — что это жестокий закон. Все же я считаю, что как закон страны он основан на здравых принципах и девушка была найден» виновной именно на его основании. Все те предположения, которые этот закон считает безусловными доказательствами вины, существуют в ее случае, и все, что ваша светлость сказали о ее невиновности, может послужить очень хорошим аргументом для отмены этого парламентского закона в целом как такового; но, пока он в силе, эти доводы недостаточны для отмены приговора, вынесенного в полном с ним соответствии.

Герцог увидел ловушку и избежал ее: он знал, что если станет возражать королеве по существу, то возникнет дискуссия, в которой Каролина станет всячески отстаивать свою точку зрения и в конце концов, хотя бы для того, чтобы не сдать своих позиций, предоставит осужденную ее судьбе.

— Если ваше величество, — сказал он, — снизойдет до того, что согласится выслушать мою бедную соотечественницу, она, может быть, скорее, чем я, найдет путь к вашему сердцу и превратит его в адвоката, который уничтожит сомнения, навеянные вашим разумом.

Королева, казалось, не возражала, и герцог сделал Джини знак приблизиться, оставив уголок, где она стояла, наблюдая за выражением лиц говоривших; однако последние так привыкли подавлять все внешние проявления своих чувств, что Джини ничего не вынесла из этих наблюдений.

Ее величество не могла сдержать улыбки при виде выражения ужаса, с которым приблизилась к ней маленькая, скромная шотландка, а первые же слова Джини, произнесенные с резким шотландским акцентом, рассмешили ее еще больше. Но у Джини был низкий и благозвучный голос (восхитительное качество в женщине), и когда она умоляюще попросила: «Ваша милость, сжальтесь над бедным, согрешившим созданием», — голос ее прозвучал так нежно, что его трогательная певучесть, подобно мелодиям некоторых шотландских песен, совершенно затмила провинциальную простонародность.

— Встань, женщина, — приветливо обратилась к ней королева, — и объясни мне, что за варварский народ живет в твоей стране, где детоубийство, став обычным явлением, потребовало введения такого сурового закона?

— С позволения вашей милости, — ответила Джини, — есть и другие края, кроме Шотландии, где матери плохо обращаются со своей плотью и кровью.

Следует отметить, что разногласия между Георгом II и Фредериком, принцем Уэльским, резко обострились в то время, и благожелательно настроенная публика винила во всем Каролину. Она сильно покраснела и посмотрела пронизывающим взглядом сначала на Джини, а потом на герцога. Оба встретили его совершенно невозмутимо: Джини — от полнейшего неведения относительно нанесенного ею оскорбления, а герцог

— по привычке к самообладанию. Но в глубине души он подумал: «Игра случая. Этим неудачным ответом моя бедная протеже убила наповал свою единственную надежду на успех».

Любезное и искусное вмешательство леди Сэффолк сгладило неловкость этой критической минуты.

— Тебе следует рассказать этой леди, — сказала она Джини, — почему именно такое преступление стало обычным в твоей стране.

— Некоторые считают, что это стало так из-за церковных судилищ; это, знаете, когда… ну, когда… когда сажают на позорный стул, с вашего позволения, ваша милость, — сказала Джини, глядя вниз и кланяясь.

— Какой стул? — спросила леди Сэффолк, которая никогда не слыхала подобного названия и, кроме того, была несколько глуховата.