в Бивайнский лес искать раненого Блинду. Нюхают его окровавленный след...

— Иисусе. Деточка, неужто могло быть такое?

— Могло, тетенька. Настоящая любовь делает чудеса, говорит барышня учительница. Настоящая любовь сильнее смерти.

— Боже мой, боже, какое счастье, что у нас такая жалостливая, такая хорошая учительница...

— Ах, тетенька, она такая несчастная.

— Почему ж, доченька?

— Ты думаешь, легко ей, когда ее викарий теперь флиртует с Чернене, а Чернюс каждый день ее пилит, зачем она пошла в крестные ребеночка Стасе. Из-за этого вчера ее даже в полицию вызывали. Сам Заранка. Говорит, по столу кулаком стучал и грозил из школы выгнать. Как ты, говорит, член Отряда шаулисов, и не понимаешь, что ловить убийц да большевиков — наш святой долг.

У Розалии вдруг захолонуло сердце. Йонасов «ум» дернулся и затрепыхался-затрепыхался... Бог ты мой, что тут творится? Неужто началось?

— Рассказывай дальше, Виргуте. Скажи, кто тебе говорил?..

— Не мне. Всем.

— Кто?

— Пракседа. Ей мама сказала.

— Йонас, ты слышишь?

— Потише вы там.

— Мамонька, что с тобой сталось? Ты же вся бледная и мокро под тобой?

— Йонас, Йонялис?

— Тише.

— Виргуте, беги к Валюнене. Фельдшера зови. Скажи, с Розалией худо. Последняя, скажи.

— Бегу. Мамонька, держись. Не умирай.

Виргуте, пыхтя — в дверь. Розалия обеими руками за изголовье кровати ухватилась. Помилуй, господи. Помоги разрешиться, пока фельдшер с железяками не прибежал.

— Йонулис, худо мне!

— Погоди! С Клайпедой хуже.

— О, Иисусе!

Неужто этот последний, поскребыш, в Йонаса удастся? Такой непослушный и упрямый, одно слово пробка дубовая?

— Ну, погоди!

— Черт не возьмет.

Погас белый потолок. В небе серебряные звезды зажигались, гасли, падали... Нет, нет!

— Иисусе, дева Мария!

Уши оглохли. Голос удалился.

— Ирод, где ты?

— Я тут, Розалия милая, — ответил веселый мужской голос, и тут же лязгнули щипцы.

— Не надо!.. Дай лучше руку.

— На, Розалия. Соберись с силами.

Рука была не Йонасова. Деликатная, но мужская, крепкая.

— Теперь держись, фельдшерок.

И поднатужилась Розалия, из последних сил поднатужилась, пока от сердца что-то отделилось и легко-легко стало, как в раю. Где-то вдалеке пискнул ангелочек...

— Слава тебе господи. Победила, — прошептала Розалия, повалившись на спину, и почувствовала, что рука... чья-то добрая, прохладная рука обмакивает со лба капельки пота.

— Ты, Виргуте?

— Я.

Темный туман рассеялся. Только уши еще были заложены. Кто-то скрипнул дверью, кто-то вбежал в избу.

— Йонас! Ирод, кого мы дождались-то?

— Сына ирода, — ответил голос, но не мужа, не Йонаса... Никак Пранаса Аукштуолиса?

— А где же мой?

— Тут я, — ответил Йонас не своим голосом.

— Чего ж не весел? Может, сын хроменький родился?

— Здоровый, как бык.

— Тогда что? Почему нос повесил?

— Клайпеды больше нету. Гитлер сожрал, — всхлипнул Йонас.

— А чтоб подавиться ему!.. — Розалия поймала руку Йонаса и, приложив к горящей щеке, прошептала: — Не плачь, Йонукас... А ну ее к черту, эту Клайпеду... Хорошо, что сыночек здоровым родился.

Сейм босяков той ночью заседал до первых петухов. Кому-кому, а кукучяйским работягам было страшно грустно, что Литва лишилась окна в широкий мир. Давно ли они всей стаей шагали в Клайпеду осмотреться, своими ногами ступали по молу, уходящему в море, где косматая ширь вод сливается с небом, где белая чайка сражается с ветром, где сердце заливает нессказанная тоска, а умом овладевает вера, что есть на свете счастье?.. Хотя портовые рабочие и говорили, что босякам всюду один хрен, тут или там, плохо всюду, где господа при власти, но все же был собственный порт, к которому столько лет они прокладывали шоссе, будто паломники шли на коленях до самого Гаргждай... А сейчас что будет? Что ждет наших детей? Ведь аппетит у Гитлера растет не по дням, а по часам.

— А ну его к черту!

— А ну его в болото! Цап-царап — и Клайпеды нету.

— Что же Сметона себе думает?

— А ему думать нечем.

— Ему кресло президента дороже нации.

— Долго не удержится. Гитлер скинет.

— Сметону черт не возьмет. У Сметоны золотишко за границей. Ты, доброволец, скажи, что с нами будет, когда окажемся у Гитлера в пасти?

Кратулис ничего не ответил на вопрос Винцаса Петренаса. Сидел, схватившись руками за голову и, постанывая, сосал цигарку из самосада. А когда мужчины, устав от дурных мыслей и дурной тишины, разошлись по домам, Кратулис снял с чердака трехцветный флаг и, перевязав черным девичьим чулком своей Милюте, вечный ей упокой, вывесил на крыльце...

Утром первым увидел его Анастазас. Решив, что так надо, сам вывесил флаг с траурной повязкой. Пурошюс, заразившись от Анастазаса — перед волостной управой, школой и полицейским участком, Адольфас — у настоятелева дома. А тогда уж пошли вешать траурные флаги все богомолки...

Прискакал верхом из Пашвяндре Мешкяле и не узнал городок. Решил, что президент скончался. Узнав от Микаса и Фрикаса истинную причину, тотчас же позвонил в Утяну, чтоб узнать от господина Заранки, как ему поступить в такой ответственный момент, и получил следующий ответ:

— Дурак! Клюнул на коммунистическую провокацию. Тюрьмой для тебя пахнет. Благодари бога, что я здесь, твой ангел-хранитель. Чтоб через три минуты не было ни единого флага! Nehmen Sie das in Acht![25] Аминь!

И, злобно хмыкнув, швырнул трубку.

Мешкяле тотчас Микаса и Фрикаса — за глотку. Те подняли на ноги всех шаулисов, которые под руководством Анастазаса бежали по дворам и срывали государственные флаги. Народ решил, что Литве, родине нашей, капут, что немец идет. Бабы босяков, выбежав на двор, зарыдали, а крестьяне, вспомнив о кайзеровском владычестве, стали прятать скотину да припасы. Яцкус Швецкус со своим пасынком Йокубасом троих лошадей в Рубикяйский лес угнал, полный воз сена нагрузил и в темном ельнике спрятал. Йокубас на страже остался, а Яцкус, возвращаясь пешком домой, заглянул к своему свояку, хворому Блажису, и поведал, какие новости в Кукучяй и что в Литве творится. Едва