class="p1">— Господин Гужас, — прошептал Анастазас на ухо. — Выслушай босяков. Обыск легче будет без них сделать... сегодня ночью.

— Кыш, дурень! — торжественно воскликнул Гужас. — Пурошюс, ключи!

— Воля ваша, господин вахмистр. Можете взять. Но я при свидетелях умываю руки.

— Прочь. Пилат понтийский. Я, Альфонсас Гужас, отпускаю Розалию Чюжене домой. Я. И вместо нее заточаю себя! Себя! Дабы справедливость вернулась в Кукучяй. Справедливость и дружба между бывшими добровольцами. Все равно мне сегодня света божьего не видать, мужики. Живьем съест меня Эмилия. Так что беги, Анастазас, легавый, к ней и объяви мою волю. Ты, Иуда Пурошюс, будешь здесь меня охранять, чтобы я не повесился с горя. А ты, Яцкус Швецкус, со всеми шаулисами безрогими, живо в участок — дрова колоть! Осточертели вы мне! Осточертел я сам себе. К черту полицейские штаны! После праздничка покупаю землю! Не хочу больше сметоновской Литве служить! Не хочу, господин Кратулис. Свободы хочу. Будь что будет! Возвращаюсь на лоно матери земли!

И, рывком выдернув револьвер из кобуры, господин Гужас повернулся к бывшим своим:

— Слышали, что я сказал? Или повторить надо?

Дождавшись, пока шаулисы со Швецкусом растворились во мраке, господин Гужас швырнул револьвер Пурошюсу под ноги и с блестящим ключом в руке, пошатываясь, двинулся к двери кутузки.

Босяки стояли, как очумелые. Ничего не могли понять, что с господином Гужасом творится. Очнулись лишь, когда Розалия вышла из кутузки и вместо того, чтобы броситься к своему Йонасу, обняла господина Гужаса и, трижды поцеловав его, сказала:

— Спасибо тебе, Альфонсас. Говорила и говорить буду — ты настоящий человек и настоящий мужчина. Не то что мой — кобель и трепло. Сам меня подловил да еще хвастает! Умник называется. Тьфу!

— Розалия, прости, я пьян, как сапог!

— Твое счастье, Йонас. Твое счастье, что ты пьяный да босяками уважаемый. И твое счастье, что мой сон в руку. Как, по-твоему, Пурошюс? Есть нюх у Розалии Чюжене или нету?

Ничего не ответил Пурошюс, только губу прикусил. Замерев, ждал, что дальше будет.

Когда господин Гужас вознамерился шагнуть через порог кутузки, Розалия схватила его за локоть:

— Куда?! Успеешь! В тюрьму никогда не поздно.

— Пойдем, Альфонсас, к Кратулису, допразднуем независимость, — подхватил Умник Йонас. — Независимость и освобождение моей Розалии.

— Нельзя, — сказала Розалия, — у Кратулиса дети есть! Не положено будить.

— Тогда к Йонасу Кулешюсу.

— У Кулешюса Пранукас хворает.

— Так куда же, Розалия? Куда нам деваться? Где посидеть?

— У нас, — сказала Розалия. — Мне настойка на валерьяновом корне больше не нужна. Лопайте ее, освободители мои.

— А потом к господину Альтману! — сказал господин Гужас. — Выпьем, мужики, за мой счет. За мою свободу и независимость.

— Скажешь гоп, как перескочишь, Альфонсас. Взнуздает да оседлает тебя Эмилия, чует мое сердце.

— Не сдамся! — в ярости вскричал Гужас. — Не сдамся, чтоб мне умереть на этом месте!

— Не сдавайся, Альфонсас. Не сдавайся своей бабе, потому что твоя баба никогда мужика до добра не доведет, — сказала Розалия, взяв под руку Гужаса.

Галдя и хохоча растаяла в сизом тумане ростепели компания босяков.

Остался у кутузки лишь Тамошюс Пурошюс, словно вырезанный из дерева Христос с пронзенным сердцем посреди большого белого поля. Так нехорошо было. Так грустно почему-то. И почему-то не хотелось поднимать револьвер Гужаса со снега... Хоть бы кто-нибудь «спокойной ночи» сказал или вместе позвал... Босяки проклятые! Босяки, работяги, голытьба...

Сам не почувствовал Тамошюс Пурошюс, как заплакал, как сжал кулаки. Страстно хотелось побежать за ними и совсем не было сил. Напиться! Хорошо бы напиться и забыть обо всем... Ах, хоть бы ты, Виктория, была другой, хоть малой долей похожа на Йонасову Розалию! Чтоб хоть раз Пурошюс мог прижаться к тебе как человек к человеку и сердце свое раскрыть!.. Какая сумятица в сердце-то, какая чертовщина... А может, запереться самому в кутузке да повеситься? Нет, нет! Нет! Чего ради? Ведь Пурошюс никого еще не предал. Совесть у него чиста. Покамест он может еще спокойно глядеть в глаза своему Габрису. Велика печаль, что, спасая службу да шкуру, за тринадцать литов ежемесячно пообещал Мешкяле докладывать обо всем, что, дежуря ночью на горке висельников, увидит и услышит. Кто на его месте не согласился бы? Не соврешь — не проживешь. Слава богу, покамест и соврать-то не о чем было. Об одном-единственном Яцкусе Швецкусе он чистую правду Мешкяле сказал. Но разве не достоин Яцкус Швецкус презрения, раз к чужой бабе лезет? Не потому ли он так взъярился, волком смотрит да Иудой Пурошюса обзывает? Чует, хорек проклятый, кто над его любовью подшутил, и сам теперь рьяно исполняет собачью службу на своем хуторе, ждет не дождется своего соперника Пятраса Летулиса, дает Тамошюсу Пурошюсу спать спокойно. А видишь, что получилось? Видишь! Пиф-паф! Кто же мог выстрелить? Кто? Неужто и впрямь Пятрас Летулис по таким сугробам притащился? Не может этого быть. Это дело рук какого-нибудь сопляка. Но не это главное. Самое главное, что сегодня ночью посланец Мешкяле обнаружил Пурошюса не на боевом посту, а рядом со своей Викторией. Что теперь будет? Как придется отбрехиваться да как выкрутиться? Как продолжать доить полицию, не замарав ни рук, ни совести? Никак допрыгался ты, Тамошюс Пурошюс, и теперь если не те, то другие тебя проклянут... Попросту говоря, или Болесловас Мешкяле тебя с работы турнет, или Пятрис Летулис тебе пулю в лоб запузырит. Какая судьба ждет сироту Габриса, останься он с матерью, этой темной бабой? Служил бы ты, Тамошюс, звонарем кукучяйского прихода, и не болела бы голова у тебя от такой тьмы вопросов. Дрых бы себе в теплой постели, смотрел сладкие сны, а проснувшись, плевал бы в потолок, блох ловил. Ах, черт бы их драл!

— Господи, не завидуй моему счастью!

А может, пойти домой и прикинуться больным, пока вся эта смута не кончится?

Как решил Тамошюс Пурошюс, так и сделал. Притащился домой и лег. Однако недолго он нежил себя притворной немощью. Поначалу черные мысли донимали, потом — черные сны, а когда проснулся, то увидел, что его Габрис рыдает, обняв мать за шею. Долго слушал Пурошюс, навострив уши, пока не понял, какое несчастье постигло