а ты, занявшись бабьими хлопотами по дому, за разными занятиями забываешься. А что делать вечером, когда Йонас, налопавшись мирового эфира вместе с картошкой да небеленым свекольником, уходит к Кратулису на сейм босяков? С ума спятить недолго. В ушах начинается звон, и скверные мысли из чертовой собственной «радии» лезут. Мысли — совсем не бабьи... Мысли — государственные, которые ни молитвой, и руганью не отгонишь. Господи, почему ты Литву нашу на всемирном перекрестке расположил, под ногами сильных мира сего? Почему она вечно всем мешает? Кто хочет, тот стрижет да кусает, будто овцу. В прошлом году поляк угрожал, в этом — немец... Много ли надо, чтобы война вспыхнула? Что ждет того, который теперь под сердцем Розалии ручками да ножками барабанит, в этот безумный мир просится? Ведь не удержишь же его, о, господи!

Побрела бы Розалия по сугробам душу отвести в баньку Швецкуса к Стасе и ее маленькому Пятрюкасу, но опять же... Глянешь в окно, и мороз по спине продирает. Темно. Жуткие тени за гумнами бродят. Может, там Пятрас Летулис с винтовкой? Или эти шесть крыс вокруг городка шныряют да его след вынюхивают? До чего же страшно, когда полон городок шпиков! Не дай боже перепугаться в такую чувствительную пору. Лучше уж дверь на засов запереть и помолиться за Пятраса Летулиса.

— Господи, не завидуй его счастью! — шепчет Розалия и, не зажигая лампы, идет спать.

А вот попробуй засни на малость, когда каждый шорох мучительно больно отдается в сердце твоем и ты то и дело поднимаешь голову, внимая всем телом — не идет ли кто, не зовет ли на помощь...

— Господи, что делать?

Выслушал господь Розалию. Пришла однажды вечером Кратулисова Виргуте, восхвалила с порога Христа и сказала:

— Тетенька, меня дядя Йонас к вам пригнал. Говорит, твоей крестной скучно одной. А у вас в избе, говорит, табачного дыму столько, что задохнуться можно. Ничему путному в таком дыму не научишься, говорит.

— Ах, чтоб бог тебе здровья дал, доченька! — взволнованно воскликнула Розалия. — Где мой разум был, где совесть моя была? — И, поцеловав ее, добавила: — Живи, Виргуте, у нас, и днюй и ночуй...

Так и получилось.

С того вечера у Розалии в глазах посветлело. В избе будто в костеле стало. Тихо, спокойно, уютно.

Возвращается Виргуте из школы, поест, пол подметет, углы подчистит и за стол садится. Скребет, будто мышка, перышком по тетрадке или книжки читает.

Наглядеться не может Розалия на свою крестницу, и добрые чувства сердце щекочут. Ведь и ее ребеночек когда-нибудь вот так скрести перышком будет. Йонас — как хочет, но Розалия своего поскребыша не отдаст чужих гусей пасти. Пускай учится. Пускай все братья и сестры помогают ему со своего батрацкого жалованья. Может, хоть один ребеночек Розалии поест белого хлебушка, пока школьную парту протирать будет. А что потом? Ах, господи, есть ли конец учению? Много ли ума прибавила человечеству вся эта наука, раз до сих пор мир без войны не обходится?

— Виргуте, что это ты напеваешь?

— Стихотворение учу наизусть.

— Учи, доченька, погромче, чтоб и я слышала.

— Тетенька, а у меня еще так не получается, как Кернюте учит и Крауялисова Ева может.

— Попробуй.

— Стесняюсь.

— Кого же? Неужто меня?

— Сама не знаю.

— А ты закрой глазки, доченька, и попробуй.

Что делать Виргуте? Зажмуривается она и начинает:

— «Юрате и Каститис».

Поначалу Розалия слышит только дрожащий голосок Виргуте, точно далекий колокольчик. Уловив первые слова, сразу понимает, что мать стоит на берегу моря, ждет не дождется своего сына рыбака, который уплыл далеко выбирать сети и его заманила девка морская... Опьянев от гула ветра да грохота прибоя, Розалия, сама того не чувствуя, начинает думать о старшем сыне Вацисе. Почему так долго нет от него вестей? Добрался ли он до этой распроклятой Америки? Если жив, то неужели не чувствует зова своей матери... Такой был чувствительный мальчик и, расставаясь, повторял, целуя Розалию: «Ты не бойся, мама, я напишу...» Господи, не завидуй его счастью... Господи, надоело матери ждать. Слышишь ли ты, восседая в раю, как бьется неспокойно под сердцем Розалии младший брат Вациса? А может, сестра?.. Если тебе не жалко мать семерых детей, то пожалей хоть будущего младенца.

— Тетенька, все.

Глянь, Виргуте уже глаза открыла. Глаза у нее синие-пресиние и огромные, блестят в лучах солнца, как далекие воды. И в слезинке, повисшей на реснице, сверкает радуга. Так и чуяло сердце Розалии, что с этим белоснежным Каститисом стрясется беда. Девки, они все такие — и простые босячки, и богини. На шею тебе повесятся, на дно затянут и заарканят. Ни один настоящий мужчина перед этой силой не устоял и, видно, не устоит. Погиб парень...

— Ах, боже ты мой, и кто во всем этом виноват? Ведь любовь-то была, была? — спрашивает Розалия у Виргуте и сама отвечает: — Бедность. Бедность треклятая, которая в море его выгнала. Бедность — это злое божество, которое жизнь всех наших босяков разбивает вдрызг. Не плачь, Виргуте. Всякое на свете бывает... Лучше еще раз повтори. Бог ты мой, какая красота! На сердце сладко.

Одного только Розалия не понимает, почему после бабьей болтовни так бывало тяжко, а теперь — так легко.

— Что это за чудо? Чье стихотворение-то?

— Майрониса.

— А кто он такой?

— Ксендз.

— Жив еще?

— Кернюте говорила, помер уже...

— Бог ты мой. Повтори еще разочек.

На этот раз голос Виргуте уже не дрожит. И слез нету. Будто волны льются стихи. Одна волна за другой. Зато Розалия уже сопит и слезы текут в три ручья. Не может удержаться Розалия, хотя и шепчет «Отче наш» да «Вечный упокой» за душу того, который написал стихи. Ее сердце полнится добротой. Она удивлена, что был такой ксендз, который понимал любовь босяка парня и жалел, что он погиб. А может, бог даст, и ее живота барабанщик такие стихи писать будет? Пускай он тогда будет ксендзом, господи. Пускай будет. А учительница Кернюте пускай будет его крестной матерью, раз такую красоту сеет в душах детворы. Вот это идея, как сказал бы Умник Йонас!