Директор картины Крылов и режиссер Шукшин в письме на имя директора Киностудии докладывали о досрочной сдаче картины и просили отметить работу группы. Она и была отмечена: Шукшин получил 200 рублей премиальных, другие члены киногруппы поменьше, в зависимости от своего статуса и личного участия: кто 160, кто 100, а кто 60 или 40 рублей.

Четвертого декабря 1973 года фильм был принят Павленком, 7 декабря картину посмотрела ГСРК, которая на сей раз высоко оценила художественную силу, высокое литературное качество сценария и хороший уровень актерских работ, но все же потребовала произвести ряд сокращений в рассказе матери и в сцене «разврата», а также высказала пожелание убрать отдельные эпизоды и планы, заостряющие предметный мир фильма: обнимающуюся пару в малине, поломанные доски карусели, женщину у телеги с собакой, толстую женщину в сцене в чайной, весь эпизод около бильярда и «заключительный план» матери Егора в окне.

Шукшин с приступом язвы находился в больнице на Погодинской улице — той самой, которая впоследствии станет местом действия рассказа «Кляуза». Из больницы он ушел и занялся сокращениями, вследствие чего фильм стал короче на восемьдесят метров (2867 вместо 2947). Но вот что, по воспоминаниям Валерия Фомина, было в этих метрах: «Я сам своими глазами видел, как буквально умирал, таял на глазах Шукшин, сбежавший из больницы, чтобы исполнить навязанные “исправления” и тем самым спасти картину от худшего. “Калина красная” была уже вся порезана, а самому автору надо было немедленно возвращаться в больницу. Но он боялся оставить фильм в “разобранном” виде, чтобы как-то “зализать”, компенсировать нанесенные раны, хотел сам осуществить чистовую перезапись. Смены в тон-студии казались нескончаемыми — по двенадцать и более часов в сутки. Но буквально через каждые два-три часа у Василия Макаровича начинался очередной приступ терзавшей его болезни. Он становился бледным, а потом и белым как полотно, сжимался в комок и ложился вниз лицом прямо на стулья. И так лежал неподвижно и страшно, пока боль не отступала. Он стеснялся показать свою слабость, и его помощники, зная это, обычно уходили из павильона, оставляя его одного. Тушили свет и уходили. Сидели в курилке молча. Проходило минут двадцать — тридцать. Из павильона выходил Шукшин. Все еще бледный как смерть. Пошатываясь. Как-то виновато улыбаясь. Тоже курил вместе со всеми. Пытался даже шутить, чтобы как-то поднять настроение. Потом все шли в павильон. И снова приступ…»

Семнадцатого января 1974 года комиссия приняла исправленный вариант, а 2 февраля картину показывали в Доме кино. Шукшина отпустили на премьеру уже из другой больницы — Кремлевской. По легенде, рассказанной кинорежиссером Сергеем Мирошниченко, фильм вышли представлять сокурсники — Василий Шукшин и Андрей Тарковский, причем последний заявил, что в этом зале присутствуют лишь два настоящих режиссера. Он имел в виду тех, что, обнявшись, стояли на виду у всех на сцене. Впрочем, присутствовавшая на премьере Ирина Александровна Сергиевская эту легенду опровергла. Но сказала другую вещь:

— Он был счастлив. Никогда в жизни я не видела Шукшина таким счастливым. Он говорил: «Все только начинается. Это только начало».

И вот тогда на него обрушилась слава. Если бы Шукшин не снял «Калину красную», вряд ли о нем было бы столько написано книг. Он оставался бы прекрасным, глубоким, умным русским писателем из плеяды так называемых «деревенщиков», интересным, оригинальным кинорежиссером, пришедшим в кино после оттепели и снявшим несколько самобытных картин. Запоминающимся актером. Больше того, со временем значение Шукшина все равно бы неизбежно возрастало, мы принялись бы его расшифровывать, открывать, узнавать, дивясь собственной лени и нелюбопытству, и пришли бы к тому же, к чему пришли сегодня: без Шукшина, вне Шукшина, помимо Шукшина русская картина мира была бы неполной, как невозможна она без протопопа Аввакума, Ломоносова, Державина, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Лескова, Толстого, Чехова, Блока, Андрея Платонова, Бунина, Твардовского, Шолохова, Солженицына, Юрия Казакова, Белова, Астафьева, Распутина… Шукшин без всяких скидок, с полным правом стоит в этом неполном ряду. Однако без «Калины красной» не было бы прижизненной, хоть и поздней славы, не было бы шукшинской легенды. Не было бы мифа. Не было бы полгода спустя всенародного прощания, какого не знала давно, со времен Блока и Есенина, и не будет знать Россия до похорон Высоцкого. Не было бы сотен стихов профессиональных и самодеятельных поэтов, не было бы песен, всеобщего поклонения…

«Калина красная», может быть, и не лучший фильм Шукшина, подобно тому как «Алые паруса» — не лучшее, что написал Александр Грин (то ли дело «Крысолов», «Фанданго» или «Дорога никуда»), как «Мастер и Маргарита» — не самое выдающееся произведение Михаила Булгакова по сравнению с «Белой гвардией» и «Театральным романом». Но если народ избрал свое, с этим не поспоришь. В конце концов, зритель тире читатель всегда прав.

«Калина красная» — это фильм, снятый для всех. Это попадание в нерв. Ворожба, сеанс массового гипноза. Мелодия, которую случайно, явно думая о каком-то серьезном произведении, сочинил композитор, и завтра полюбившуюся песню распевает вся страна. Это картина, выстраданная и оплаченная Шукшиным его человеческой жизнью и судьбой, вследствие чего все упреки и огрехи снимаются. Это его личный режиссерский, человеческий путь, пройденный от первого фильма с «богемной» поэтессой Беллой Ахмадулиной до последнего с советской колхозницей Офимией Офимьевной Быстровой, получающей пенсию 17 рублей и замечательно говорящей о себе: «Я молодая красивая была — ну, красавица. Это сейчас устарела, одна на краю живу. Сморщилась».

По-своему прав был Михаил Ульянов, когда писал: «“Калина красная” — странный фильм: если попытаться анализировать ее с точки зрения обычной логики, можно найти много эпизодов, казалось бы, несовместимых. Есть куски очень простые, я бы даже сказал, примитивные. Есть эпизоды, которые у другого художника могли бы прозвучать сентиментально и фальшиво. Однако все это превратилось в произведение, которое до сих пор живет и так пронзительно действует на зрителя, потому что склеено таким “составом”, как боль и мука, как душевность Шукшина, потому что наполнено его искренностью и честностью. Иначе говоря, если подойти к картине с гаечным ключом логики, ее можно разобрать на составные части — и ничего не понять. Но если с сердцем, перед ней можно преклониться».

Что касается пусть не гаечного ключа, конечно, но, скажем так, некоего критического инструментария, то вот оценка одного из самых тонких и точных критиков нашего времени Сергея Боровикова: «Признаваемая чуть ли не единодушно вершиной его творчества “Калина красная” — вещь крайне неровная, главное же — в основе замысла искусственная. Особенно тот странный, приподнято-истерический и одновременно ернический тон, с каким написана и снята “Калина”. Одно время я даже полагал, что Шукшин задумал почти пародию — отсюда обилие цирковых приемов в “малине”, бане, сцене райцентровского “разврата”. Однако ж неподдельный надрыв исполнения роли Егора Прокудина и рискованный, очень рискованный эпизод с подлинной старушкой, прямо — использование голубицы в целях в общем-то игровых, что ни говори, — опасности которого не мог не сознавать автор, и, напротив, оправданный, до озноба, эпизод с молодым заключенным, поющим “Письмо матери”, и, наконец, безвременный, потрясший Россию уход из жизни самого Василия Макаровича враз и надолго прекратили, и, думаю, не только у меня, эти размышления. По этому поводу не могу не вспомнить, что мне журналом “Литературное обозрение” была заказана рецензия на публикацию “Калины красной” в “Нашем современнике” в 1973 году, еще до фильма, и рецензия писалась со многими недоумениями, но смерть автора заставила меня с облегчением не дописать ее; интересно, что позже довелось от Евгения Евтушенко услышать, что в подобной ситуации оказался и он: его возмутила шукшинская “Кляуза” тем, что писатель избрал объектом гнева нищую больничную вахтершу, но, к счастью, напечатать его отзыв ЛГ не успела».