— Да уж! — закатывает глазки Зотова. — Ты была такая секси, Женечка, что просто ужас! Развратный и всепоглощающий, верно подмечено! Кстати, сброшенный тобой с плеч свитерок у Петровой, так что мы за твоим развратом следили зорко, и пошлости не допустили, так и знай!

Я шутливо хлопаю ее по руке, и мы смеемся.

— Спасибо, мамочка!

— А кто у нас парень? — интересуется худосочный и длинный Сашка Ежов из-за плеча подошедшей Лиды Петровой, и опускает подбородок девушке на макушку. — Птичка, Люков же тебя вроде бросил? Или нет? Что-то я не понял.

Вот это вопрос! На засыпку! Я уж про такт молчу.

— Никто, — поднимаю я глаза на парня. — Просто недоразумение вышло, Лиза не так поняла, вот и…

— Заткнись, недоумок! — рявкает Петрова и тычет нахала локтем под тощее ребро. — Нужен он ей, бабник! Рябуха знает, вот у него и спроси! Ты чего к птичке пристал?

— Юрка! — ничуть не смущается Ежов резкому ответу девушки. — Так кто? — Подходит и прижимает к себе невысокого Рябуху за шею. — Или ты просто трепался, руки распуская? — шутливо чешет кулак об его лоб. — Так я тебе загребущие крюки пообломаю. Много нас здесь желающих.

— Не просто! — отфыркивается парень. Выскальзывает из дружеского захвата и отщелкивает Ежову щелбан в затылок. — У меня, чтоб ты знал, поручение, мне можно. А Женька захочет, сама скажет. Верно, Жень?

— Э-э… Мм…

— Ты, Саня, на птичку колючки ежовые не цель, — снова душка Петрова. Подошла, оттеснила парней от меня полноватым бедром, окинула царским взглядом. — Как бы тебе кто невежливый их в нежное место не засунул. Будешь потом плакаться, что сидеть больно. Ладно, ребята, по местам! — командует девушка, первой заметив всходящего на кафедру молодого математика. — Здрасте, Юр Андреич! — машет, приветствуя. — С наступившим вас Новым годом! Надеюсь, настроение рабочее? Потому что мы соскучились!

— Рабочее, Петрова, — не теряется мужчина. — Я бы даже сказал, инквизиторское настроение, — хищно оскаливается, бросая на кафедру толстую папку и тут же подзывая девушку к доске. — Подойдите ко мне, Лида.

— Юр Андреич! — смущается девушка, испуганно оглядываясь на расходящихся и рассаживающихся за парты студентов. — Это не честно! Почему сразу я?

— Нравитесь, Петрова, особенно с новым цветом волос. Чувствую, ведьминский костер по вас плачет. Так и хочется начать допрос с пристрастием. Итак, — математик отворачивается от залитой румянцем девушки и берет в руки мел, — дифференциальные исчисления и формула Тейлора. Прошу, Петрова, — бросает через плечо. — Разложите-ка мне данную функцию в вышеозначенный ряд… Напоминаю, будущие инженеры, — требовательно стучит ладонью о кафедру, — не теряем время и работаем самостоятельно. Через десять минут пройду проверю!

Все шуршат конспектами, Воробышек, наконец, забыта, и я бегу по узкому проходу между рядами парт, сбегая на галерку, спеша отыскать глазами верного Невского.

Да где же ты, друг мой Колька?!

Странно. Парень сидит в крайнем ряду у окна и даже не смотрит на меня.

— Привет, Коль! — Я забираюсь к нему за парту и толкаю друга плечом. — Как дела? Кстати, Невский, — улыбаюсь, радуясь нашей встрече, — с Новым годом тебя! Надеюсь, хорошо встретил?

— Отлично, — вяло отзывается парень, демонстративно отгораживаясь от меня рукой. — Ты отвлекаешь меня, Воробышек, решала бы лучше. Не надейся, что Игнатьев спустит тебе экзамен.

Вот те на! Я так и застываю с открытым ртом. Нет, я понимаю, что он прав. Что сейчас не самое удачное время начинать дружескую беседу, что идет консультация, мыслительный процесс и все такое… но от холодного приветствия друга почему-то становится обидно на душе. Раньше Кольке подобные мелочи, как наличие под носом преподавателя, не мешали.

Что ж, не хочет говорить, не надо. Поверю в то, что тому причина — интенсивный учебный процесс. Напрашиваться на внимание для меня — последнее дело.

Я отворачиваюсь и раскрываю конспект. Переношу на лист с доски заданную математиком к решению функцию и пытаюсь честно разложить ее в малопонятный мне ряд Тейлора. Когда преподаватель усложняет задание, требуя вывести формулу для трех переменных — я выключаюсь…

«ПОСЛУШНИК ТЬМЫ»

(Пьеса)

(Отрывок)

ТРАКТИРЩИК: (бродяге). Куда бредешь? Эй! Добрый человек! Остановись!.. Прими из рук моих краюху хлеба. Так жалок ты… Прошу тебя, отведай бокал вина от влажных губ моих. Здесь тракт кончается, конец пути на юг. Распутье мира… Чаша океана все поглотила, и тебе, мой друг, придется начинать свой путь сначала.

Так раздели со мною стол и кров, умой лицо, передохни с дороги. Я с радостью возьму твои тревоги, коль ты поведать о себе готов. Готов сказать, кто ты: далекий странник, святой великомученик, изгнанник? Или скиталец проклятых дорог, что коротает век за пешим ходом?.. Я многого хочу, ответь?

БРОДЯГА (устало): Да, много. Цена твоя безмерна за вино. Ведь любопытство — грех, оно подобно смерти для меня, как жалость… Ничтожных чувств обитель… Полно! (Вздыхая.) Мне осталось, похоже, расплатиться за него своим рассказом. Что ж, пусть так. (Берет из рук трактирщика вино и жадно пьет. Горько утирает губы, возвращая пустой бокал). Устал идти. Распутье. Пыльный тракт остался позади, присяду. Вот тот валун покажется наградой истерзанному телу моему. Душе моей, что сумраку подобна, дарована мне дьяволом была. Ему служил я верно, мгла, как сопло ада поглотила разум. Изъела доброе. Что дадено Творцом мне было — выжгла. Разверзла ад в моей душе и вышла, оставив по себе труху. (Опускается на камень.) Истлевшие остатки покаянья… Столь жалкие, что оправдать деянья слуги закона темного не в силах.

Кто я? Отца убивший, мать предавший и землю окропивший их слезами?.. Куда иду — земной наместник гада. Палач судьбы, которому наградой агония предсмертная была, души распятие и жизни угасанье. Куда?! Несчастный странник, раскаяньем низвергнутый в пучину, личину сбросивший постыдного греха… Куда?!

Мне стыд не ведом, ведом только страх. Тем и живу… С тем и иду по миру, страшась возмездия карающей руки того, кто выжил. И кому, — в разгар чумного пира, — даровано бессмертье было, и всепрощенье от Него. За сильный дух и праведное дело…

Избиты ступни в кровь, рваньем прикрыто тело. Сума, как горб, — пожизненная ноша, грехами полнится. Кишит нетленным прахом возжаждавших возмездья мертвецов, испивших желчь мою сполна…

Когда я прихожу в себя, аудитория пуста, и только верный Колька сидит рядом. Пристроив на моем плече подбородок, заглядывает в тетрадь, сокрушенно вздыхая:

— Ты невозможна, Воробышек. И совершенно потеряна для науки. Опять за свое принялась, да?

— Жень? — негромко окликает, когда я молча убираю исписанный правками конспект в сумку и, в который раз чертыхаясь на внезапно нагрянувшее вдохновение, встаю из-за стола. — Надо поговорить.