— Ах черт… Чего он! — ворчит с своей кровати Ламберт, —постой, я тебе! Спать не дает… — Он вскакивает наконец с постели, подбегает комне и начинает рвать с меня одеяло, но я крепко-крепко держусь за одеяло, вкоторое укутался с головой.

— Хнычешь, чего ты хнычешь, дурак, духгак! Вот тебе! — и онбьет меня, он больно ударяет меня кулаком в спину, в бок, все больней ибольней, и… и я вдруг открываю глаза…

Уже сильно рассветает, иглистый мороз сверкает на снегу, настене… Я сижу, скорчившись, еле живой, окоченев в моей шубе, а кто-то стоитнадо мной, будит меня, громко ругая и больно ударяя меня в бок носком правойноги. Приподымаюсь, смотрю: человек в богатой медвежьей шубе, в собольей шапке,с черными глазами, с черными как смоль щегольскими бакенами, с горбатым носом,с белыми оскаленными на меня зубами, белый, румяный, лицо как маска… Он оченьблизко наклонился ко мне, и морозный пар вылетает из его рта с каждым егодыханием:

— Замерзла, пьяная харя, духгак! Как собака замерзнешь,вставай! Вставай!

— Ламберт! — кричу я.

— Кто ты такой?

— Долгорукий!

— Какой такой черт Долгорукий?

— Просто Долгорукий!.. Тушар… Вот тот, которому ты вилку вбок в трактире всадил!..

— Га-а-а! — вскрикивает он, улыбаясь какой-то длинной,вспоминающей улыбкой (да неужто же он позабыл меня!). — Га! Так это ты, ты!

Он поднимает меня, ставит на ноги; я еле стою, еле двигаюсь,он ведет меня, придерживая рукой. Он заглядывает мне в глаза, как бы соображаяи припоминая и слушая меня изо всех сил, а я лепечу тоже изо всех сил,беспрерывно, без умолку, и так рад, так рад, что говорю, и рад тому, что это —Ламберт. Показался ли он почему-нибудь мне «спасением» моим, или потому ябросился к нему в ту минуту, что принял его за человека совсем из другого мира,— не знаю, — не рассуждал я тогда, — но я бросился к нему не рассуждая. Чтоговорил я тогда, я совсем не помню, и вряд ли складно хоть сколько-нибудь, врядли даже слова выговаривал ясно; но он очень слушал. Он схватил первогопопавшегося извозчика, и через несколько минут я сидел уже в тепле, в его комнате.

У всякого человека, кто бы он ни был, наверно, сохраняетсякакое-нибудь воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на что онсмотрит или наклонен смотреть, как на нечто фантастическое, необычайное,выходящее из ряда, почти чудесное, будет ли то — сон, встреча, гадание,предчувствие или что-нибудь в этом роде. Я до сих пор наклонен смотреть на этувстречу мою с Ламбертом как на нечто даже пророческое… судя по крайней мере пообстоятельствам и последствиям встречи. Все это произошло, впрочем, по крайнеймере с одной стороны, в высшей степени натурально: он просто возвращался содного ночного своего занятия (какого — объяснится потом), полупьяный, и впереулке, остановись у ворот на одну минуту, увидел меня. Был же он вПетербурге всего только еще несколько дней.

Комната, в которой я очутился, была небольшой, весьманехитро меблированный нумер обыкновенного петербургского шамбр-гарни[81] среднейруки. Сам Ламберт был, впрочем, превосходно и богато одет. На полу валялись двачемодана, наполовину лишь разобранные. Угол комнаты был загорожен ширмами,закрывавшими кровать.

— Alphonsine![82] — крикнул Ламберт.

— Présente![83] — откликнулся из-за ширм дребезжащийженский голос с парижским акцентом, и не более как через две минуты выскочилаm-lle Alphonsine, наскоро одетая, в распашонке, только что с постели, —странное какое-то существо, высокого роста и сухощавая, как щепка, девица,брюнетка, с длинной талией, с длинным лицом, с прыгающими глазами и сввалившимися щеками, — страшно износившееся существо!

— Скорей! (я перевожу, а он ей говорил по-французски), у нихтам уж должен быть самовар; живо кипятку, красного вина и сахару, стакан сюда,скорей, он замерз, это — мой приятель… проспал ночь на снегу.

— Malheureux![84] — вскричала было она, с театральным жестомвсплеснув руками.

— Но-но! — прикрикнул на нее Ламберт, словно на собачонку, ипригрозил пальцем; она тотчас оставила жесты и побежала исполнять приказание.

Он меня осмотрел и ощупал; попробовал мой пульс, пощупаллоб, виски. «Странно, — ворчал он, — как ты не замерз… впрочем, ты весь былзакрыт шубой, с головой, как в меховой норе сидел…»

Горячий стакан явился, я выхлебнул его с жадностью, и оноживил меня тотчас же; я опять залепетал; я полулежал в углу на диване и всеговорил, — я захлебывался говоря, — но что именно и как я рассказывал,опять-таки совсем почти не помню; мгновениями и даже целыми промежутками совсемзабыл. Повторю: понял ли он что тогда из моих рассказов — не знаю; но об одномя догадался потом уже ясно, а именно: он успел понять меня ровно настолько,чтоб вывести заключение, что встречей со мной ему пренебрегать не следует…Потом объясню в своем месте, какой он мог иметь тут расчет.

Я не только был оживлен ужасно, но минутами, кажется, весел.Припоминаю солнце, вдруг осветившее комнату, когда подняли шторы, и затрещавшуюпечку, которую кто-то затопил, — кто и как — не запомню. Памятна мне тожечерная крошечная болонка, которую держала mademoiselle Alphonsine в руках,кокетливо прижимая ее к своему сердцу. Эта болонка как-то уж очень меняразвлекала, так даже, что я переставал рассказывать и раза два потянулся к ней,но Ламберт махнул рукой, и Альфонсина с своей болонкой мигом стушевалась заширмы.

Сам он очень молчал, сидел напротив меня и, сильнонаклонившись ко мне, слушал не отрываясь; порой улыбался длинной, долгойулыбкой, скалил зубы и прищуривал глаза, как бы усиленно соображая и желаяугадать. Я сохранил ясное воспоминание лишь о том, что когда рассказывал ему о«документе», то никак не мог понятливо выразиться и толком связать рассказ, и полицу его слишком видел, что он никак не может понять меня, но что ему очень быхотелось понять, так что даже он рискнул остановить меня вопросом, что былоопасно, потому что я тотчас, чуть перебивали меня, сам перебивал тему изабывал, о чем говорил. Сколько времени мы просидели и проговорили так — я незнаю и даже сообразить не могу. Он вдруг встал и позвал Альфонсину:

— Ему надо покой; может, надо будет доктора. Что спросит —все исполнять, то есть… vous comprenez, ma fille? vous avez l’argent,[85] нет? Вот!— И он вынул ей десятирублевую. Он стал с ней шептаться: Vous comprenez! vouscomprenez![86] — повторял он ей, грозя пальцем и строго хмуря брови. Я видел, чтоона страшно перед ним трепетала.