Он не шевельнулся, меня увидев, но пристально и молча гляделна меня, так же как я на него, с тою разницею, что я глядел с непомернымудивлением, а он без малейшего. Напротив, как бы рассмотрев меня всего, допоследней черты, в эти пять или десять секунд молчания, он вдруг улыбнулся идаже тихо и неслышно засмеялся, и хоть смех прошел скоро, но светлый, веселыйслед его остался в его лице и, главное, в глазах, очень голубых, лучистых,больших, но с опустившимися и припухшими от старости веками, и окруженныхбесчисленными крошечными морщинками. Этот смех его всего более на меняподействовал.

Я так думаю, что когда смеется человек, то в большинствеслучаев на него становится противно смотреть. Чаще всего в смехе людейобнаруживается нечто пошлое, нечто как бы унижающее смеющегося, хотя самсмеющийся почти всегда ничего не знает о впечатлении, которое производит. Точнотак же не знает, как и вообще все не знают, каково у них лицо, когда они спят.У иного спящего лицо и во сне умное, а у другого, даже и умного, во сне лицостановится очень глупым и потому смешным. Я не знаю, отчего это происходит: яхочу только сказать, что смеющийся, как и спящий, большею частью ничего незнает про свое лицо. Чрезвычайное множество людей не умеют совсем смеяться.Впрочем, тут уметь нечего: это — дар, и его не выделаешь. Выделаешь разве лишьтем, что перевоспитаешь себя, разовьешь себя к лучшему и поборешь дурныеинстинкты своего характера: тогда и смех такого человека, весьма вероятно, могбы перемениться к лучшему. Смехом иной человек себя совсем выдает, и вы вдругузнаете всю его подноготную. Даже бесспорно умный смех бывает иногдаотвратителен. Смех требует прежде всего искренности, а где в людях искренность?Смех требует беззлобия, а люди всего чаще смеются злобно. Искренний ибеззлобный смех — это веселость, а где в людях в наш век веселость, и умеют лилюди веселиться? (О веселости в наш век — это замечание Версилова, и я егозапомнил.) Веселость человека — это самая выдающая человека черта, с ногами ируками. Иной характер долго не раскусите, а рассмеется человек как-нибудь оченьискренно, и весь характер его вдруг окажется как на ладони. Только с самымвысшим и с самым счастливым развитием человек умеет веселиться сообщительно, тоесть неотразимо и добродушно. Я не про умственное его развитие говорю, а прохарактер, про целое человека. Итак: если захотите рассмотреть человека и узнатьего душу, то вникайте не в то, как он молчит, или как он говорит, или как онплачет, или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а высмотрите лучшеего, когда он смеется. Хорошо смеется человек — значит хороший человек.Примечайте притом все оттенки: надо, например, чтобы смех человека ни в какомслучае не показался вам глупым, как бы ни был он весел и простодушен. Чутьзаметите малейшую черту глуповатости в смехе — значит несомненно тот человекограничен умом, хотя бы только и делал, что сыпал идеями. Если и не глуп егосмех, но сам человек, рассмеявшись, стал вдруг почему-то для вас смешным, хотябы даже немного, — то знайте, что в человеке том нет настоящего собственногодостоинства, по крайней мере вполне. Или, наконец, если смех этот хоть исообщителен, а все-таки почему-то вам покажется пошловатым, то знайте, что инатура того человека пошловата, и все благородное и возвышенное, что вызаметили в нем прежде, — или с умыслом напускное, или бессознательнозаимствованное, и что этот человек непременно впоследствии изменится к худшему,займется «полезным», а благородные идеи отбросит без сожаления, как заблужденияи увлечения молодости.

Эту длинную тираду о смехе я помещаю здесь с умыслом, дажежертвуя течением рассказа, ибо считаю ее одним из серьезнейших выводов моих изжизни. И особенно рекомендую ее тем девушкам-невестам, которые уж и готовывыйти за избранного человека, но все еще приглядываются к нему с раздумьем инедоверчивостью и не решаются окончательно. И пусть не смеются над жалкимподростком за то, что он суется с своими нравоучениями в брачное дело, вкотором ни строчки не понимает. Но я понимаю лишь то, что смех есть самаяверная проба души. Взгляните на ребенка: одни дети умеют смеяться всовершенстве хорошо — оттого-то они и обольстительны. Плачущий ребенок для меняотвратителен, а смеющийся и веселящийся — это луч из рая, это откровение избудущего, когда человек станет наконец так же чист и простодушен, как дитя. Ивот что-то детское и до невероятности привлекательное мелькнуло и в мимолетномсмехе этого старика. Я тотчас же подошел к нему.

— Садись, присядь, ноги-то небось не стоят еще, — приветливопригласил он меня, указав мне на место подле себя и все продолжая смотреть мнев лицо тем же лучистым взглядом. Я сел подле него и сказал:

— Я вас знаю, вы — Макар Иванович.

— Так, голубчик. Вот и прекрасно, что встал. Ты — юноша,прекрасно тебе. Старцу к могиле, а юноше жить.

— А вы больны?

— Болен, друг, ногами пуще; до порога еще донесли ноженьки,а как вот тут сел, и распухли. Это у меня с прошлого самого четверга, как сталиградусы (NB, то есть стал мороз). Мазал я их доселе мазью, видишь; третьегогода мне Лихтен, доктор, Едмунд Карлыч, в Москве прописал, и помогала мазь, ухпомогала; ну, а вот теперь помогать перестала. Да и грудь тоже заложило. А вотсо вчерашнего и спина, ажно собаки едят… По ночам-то и не сплю.

— Как это вас здесь совсем не слышно? — перебил я. Онпосмотрел на меня, как бы что-то соображая.

— Только ты мать не буди, — прибавил он, как бы вдруг что-топрипомнив. — Она тут всю ночь подле суетилась, да неслышно так, словно муха; атеперь, я знаю, прилегла. Ох, худо больному старцу, — вздохнул он, — за что,кажись, только душа зацепилась, а все держится, а все свету рада; и кажись,если б всю-то жизнь опять сызнова начинать, и того бы, пожалуй, не убояласьдуша; хотя, может, и греховна такая мысль.

— Почему греховна?

— Мечта она, эта мысль, а старцу надо отходить благолепно.Опять, оно если с ропотом али с недовольством встречаешь смерть, то сие естьвеликий грех. Ну а если от веселия духовного жизнь возлюбил, то, полагаю, и богпростит, хоша бы и старцу. Трудно человеку знать про всякий грех, что грешно, ачто нет: тайна тут, превосходящая ум человеческий. Старец же должен бытьдоволен во всякое время, а умирать должен в полном цвете ума своего, блаженно иблаголепно, насытившись днями, воздыхая на последний час свой и радуясь,отходя, как колос к снопу, и восполнивши тайну свою.

— Вы все говорите «тайну»; что такое «восполнивши тайнусвою»? — спросил я и оглянулся на дверь. Я рад был, что мы одни и что кругомстояла невозмутимая тишина. Солнце ярко светило в окно перед закатом. Онговорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильнымвозбуждением, точно и в самом деле был так рад моему приходу. Но я заметил внем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже был больной, тожев лихорадке, с той минуты, как вошел к нему.

— Тайна что? Все есть тайна, друг, во всем тайна божия. Вкаждом дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка ли малаяпоет, али звезды всем сонмом на небе блещут в ночи — все одна эта тайна,одинаковая. А всех большая тайна — в том, что душу человека на том светеожидает. Вот так-то, друг!