— Да ведь меня же опозорили… при ней! при ней! Меня осмеялив ее глазах, а он… толкнул меня! — вскричал я вне себя.

— Неужели? Ах, бедный мальчик, как мне тебя жаль… Так тебятам ос-ме-яли!

— Вы смеетесь, вы смеетесь надо мной! Вам смешно!

Он быстро вырвал из моей руки свою руку, надел шляпу и,смеясь, смеясь уже настоящим смехом, вышел из квартиры. Что мне было догонятьего, зачем? Я все понял и — все потерял в одну минуту! Вдруг я увидел маму; онасошла сверху и робко оглядывалась.

— Ушел?

Я молча обнял ее, а она меня, крепко, крепко, так иприжалась ко мне.

— Мама, родная, неужто вам можно оставаться? Пойдемтесейчас, я вас укрою, я буду работать для вас как каторжный, для вас и для Лизы…Бросимте их всех, всех и уйдем. Будем одни. Мама, помните, как вы ко мне кТушару приходили и как я вас признать не хотел?

— Помню, родной, я всю жизнь перед тобой виновата, я тебяродила, а тебя не знала.

— Он виноват в этом, мама, это он во всем виноват; он насникогда не любил.

— Нет, любил.

— Пойдемте, мама.

— Куда я от него пойду, что он, счастлив, что ли?

— Где Лиза?

— Лежит; пришла — прихворнула; боюсь я. Что они, очень нанего там сердятся? Что с ним теперь сделают? Куда он пошел? Что этот офицер тутгрозил?

— Ничего ему не будет, мама, никогда ему ничего не бывает,никогда ничего с ним не случится и не может случиться. Это такой человек! ВотТатьяна Павловна, ее спросите, коли не верите, вот она. (Татьяна Павловна вдругвошла в комнату.) Прощайте, мама. Я к вам сейчас, и когда приду, опять спрошуто же самое…

Я выбежал; я не мог видеть кого бы то ни было, не толькоТатьяну Павловну, а мама меня мучила. Я хотел быть один, один.

Но я не прошел и улицы, как почувствовал, что не могуходить, бессмысленно наталкиваясь на этот народ, чужой и безучастный; но кудаже деться? Кому я нужен и — что мне теперь нужно? Я машинально прибрел к князюСергею Петровичу, вовсе о нем не думая. Его не было дома. Я сказал Петру(человеку его), что буду ждать в кабинете (как и множество раз это делалось).Кабинет его была большая, очень высокая комната, загроможденная мебелью. Язабрел в самый темный угол, сел на диван и, положив локти на стол, подперобеими руками голову. Да, вот вопрос: «Что мне теперь нужно?» Если я и могтогда формулировать этот вопрос, то всего менее мог на него ответить.

Но я не мог ни думать толком, ни спрашивать. Я ужепредуведомил выше, что, под конец этих дней, я был «раздавлен событиями»; ятеперь сидел, и все как хаос вертелось в уме моем. «Да, я в нем все проглядел иничего не уразумел, — мерещилось мне минутами. — Он засмеялся сейчас мне вглаза: это не надо мной; тут все Бьоринг, а не я. Третьего дня за обедом уж онвсе знал и был мрачен. Он подхватил у меня мою глупую исповедь в трактире иисказил все насчет всякой правды, только зачем ему было правды? Он ни полсловусам не верит из того, что ей написал. Ему надо было только оскорбить,бессмысленно оскорбить, не зная даже для чего, придравшись к предлогу, апредлог дал я… Поступок бешеной собаки! Убить, что ли, он теперь хочетБьоринга? Для чего? Его сердце знает для чего! А я ничего не знаю, что в егосердце… Нет, нет, и теперь не знаю. Неужели до такой страсти ее любит? или дотакой страсти ее ненавидит? Я не знаю, а знает ли он сам-то? Что это я сказалмаме, что с ним «ничего не может сделаться»; что я этим хотел сказать? Потеряля его или не потерял?»

«…Она видела, как меня толкали… Она тоже смеялась или нет? Ябы смеялся! Шпиона били, шпиона!..»

«Что значит (мелькнуло мне вдруг), что значит, что онвключил в это гадкое письмо, что документ вовсе не сожжен, а существует?..»

«Он не убьет Бьоринга, а наверно теперь в трактире сидит ислушает «Лючию»! А может, после «Лючии» пойдет и убьет Бьоринга. Бьорингтолкнул меня, ведь почти ударил; ударил ли? Бьоринг даже и с Версиловым дратьсябрезгает, так разве пойдет со мной? Может быть, мне надо будет убить его завтраиз револьвера, выждав на улице…» И вот эту мысль провел я в уме совсеммашинально, не останавливаясь на ней нисколько.

Минутами мне как бы мечталось, что вот сейчас отворитсядверь, войдет Катерина Николаевна, подаст мне руку, и мы оба рассмеемся… О,студент мой милый! Это мне мерещилось, то есть желалось, уж когда оченьстемнело в комнате. «Да давно ли это было, что я стоял перед ней, прощался сней, а она подавала мне руку и смеялась? Как могло случиться, что в такоекороткое время вышло такое ужасное расстояние! Просто пойти к ней и объяснитьсясейчас же, сию минуту, просто, просто! Господи, как это так вдруг совсем новыймир начался! Да, новый мир, совсем, совсем новый… А Лиза, а князь, это ещестарые… Вот я здесь теперь у князя. И мама, — как могла она жить с ним, колитак? Я бы мог, я все смогу, но она? Теперь что же будет?» И вот, как в вихре,фигуры Лизы, Анны Андреевны, Стебельков, князя, Афердова, всех, бесследнозамелькали в моем больном мозгу. Но мысли становились все бесформеннее инеуловимее; я рад был, когда удавалось осмыслить какую-нибудь и ухватиться занее.

«У меня есть «идея»! — подумал было я вдруг, — да так ли? Ненаизусть ли я затвердил? Моя идея — это мрак и уединение, а разве теперь ужвозможно уползти назад в прежний мрак? Ах, боже мой, я ведь не сжег «документ»!Я так и забыл его сжечь третьего дня. Ворочусь и сожгу на свечке, именно насвечке; не знаю только, то ли я теперь думаю…»

Давно смерклось, и Петр принес свечи. Он постоял надо мной испросил, кушал ли я? Я только махнул рукой. Однако спустя час он принес мнечаю, и я с жадностью выпил большую чашку. Потом я осведомился, который час?Было половина девятого, и я даже не удивился, что сижу уже пять часов.

— Я к вам уже раза три входил, — сказал Петр, — да вы,кажется, спали.

Я же не помнил, что он входил. Не знаю почему, но вдругужасно испугавшись, что я «спал», я встал и начал ходить по комнате, чтоб опятьне «заснуть». Наконец, сильно начала болеть голова. Ровно в десять часов вошелкнязь, и я удивился тому, что я ждал его; я о нем совсем забыл, совсем.

— Вы здесь, а я заезжал к вам, за вами, — сказал он мне.Лицо его было мрачно и строго, ни малейшей улыбки. В глазах неподвижная идея.

— Я бился весь день и употребил все меры, — продолжал онсосредоточенно, — все рушилось, а в будущем ужас… (NB. Он так и не был у князяНиколая Ивановича.) Я видел Жибельского, это человек невозможный. Видите:сначала надо иметь деньги, а потом мы увидим. А если и с деньгами не удастся,тогда… Но я сегодня решился об этом не думать. Добудем сегодня только деньги, азавтра все увидим. Ваш третьегодняшний выигрыш еще цел до копейки. Там без трехрублей три тысячи. За вычетом вашего долга, вам остается сдачи триста сорокрублей. Возьмите их и еще семьсот, чтоб была тысяча, а я возьму остальные две.Затем сядем у Зерщикова на двух разных концах и попробуем выиграть десять тысяч— может, что-нибудь сделаем, не выиграем — тогда… Впрочем, только это и остается.