— Опять этот Кун! Я чую, он накличет беду на себя и на всех нас! — сказал он Елишке, усаживаясь на столец.

Вскоре в залу вошёл, переваливаясь на кривых ногах, старый монгол в лисьей шапке и жёлтом полосатом халате. От него разило лошадиной мочой и потом годами не мытого тела.

— О, Эльсидей-багатур! — воскликнул Лев. — Я рад, что столь знатный воин посетил мой пир! Садись, прошу тебя! — Он дал знак отрокам, тотчас усадившим супящегося монгола на место Феогноста. — Будь моим первым гостем! Много слышал о твоём великом отце, который одним ударом от плеча до седла разрубил знаменитого Джамуху-сэчэна!

— Каназ плёхо встречает гостей! — злобно прохрипел Эльсидей. — Зачем он позвал на свадьбу нашего врага — царя мадьяр Куна?! Этот ничтожный муравей вздумал сразиться со слоном! Я доведу до слуха великого хана Ногая, как дерзко он вёл себя с его послом!

— Король Кун просто неразумен. Прости его, он молод и пьян.

— Хе-хе! Молод и пьян! Твоя хорошо сказал, каназ!

Крепкая сливовица быстро сделала своё дело. Эльсидей захмелел, стал сыпать здравицы, говорить, что они, монголы, сокрушат всех своих врагов, и, прежде всего, дерзких угров и ляхов. Льва он только хвалил, князь отвечал кислой улыбкой, с отвращением вдыхая исходящее от «дорогого гостя» зловоние. Елишка, зажав пальцами носик, вскоре не выдержала и удалилась к себе в покои. За ней последовали придворные женщины. Гертруда фон Бабенберг успела прошипеть в ухо Льву:

— Какой позор, принц Лео! Как можете вы принимать у себя этого зловонного дикаря! Какая мерзость!

«Ещё твоего шипения здесь не хватало. Старая ведьмица! Приползла из своей Австрии, на мою голову!» — Лев сплюнул от негодования, глядя ей вслед.

В подарок супружеской чете Ногай прислал несколько бурдюков кумыса.

— Самый хороший кумыс! Охлаждали в земле! — нахваливал Эльсидей. — Ещё вот это шлёт Ногай твоей канагине!

Он положил перед Львом костяную шкатулку и открыл её. Внутри змейкой свернулась изумрудная цепь.

«А принцессе должно понравиться. Ногай умный, знает женскую слабость и страсть к дорогим вещам», — пронеслось у Льва в голове.

Он устал и с нетерпением ждал, когда же спустится на землю ночь и пир можно будет завершить. Вообще, он утомился в последние дни. Свадьба оказалась не многим легче какого-нибудь дальнего похода. И он ещё не до конца понимал, проиграл он или выиграл, стоило или не стоило ему затевать это шумное действо с девочкой-невестой и иноземными гостями.

Поздним вечером, устало повалившись на ложе, Лев сказал Елишке и Эрнестине:

— Пожалуй, ещё день — и довольно. Поедем во Львов.

70.

На княжескую свадьбу Варлаам не поехал, и были на то веские причины. Лев приказал ему оставаться в Перемышле и, разослав повсюду лазутчиков, следить за кон-границей. До князя дошли слухи о новых нападениях на сёла и деревеньки разбойного Мирослава и его людей.

К тому времени в Перемышль приехали Сохотай и Витело. Чистоплотная татарка немедля заставила разленившуюся челядь подмести и выскрести песком в хоромах полы, вымыть щёлоком стены, прибраться в чулане и погребах. Она уже хорошо говорила по-русски и, как прежде, была улыбчива и весела.

Витело же проводил время на чердаке или на верху башни княжеского замка. На чердаке он устроил книжарню и там же и поселился, а с башни ночами наблюдал за звёздами. Варлаам иногда сопровождал его. Зимние ночи были холодны, они кутались в тёплые шубы на меху, часто отвлекались от созерцания звёздного неба, спорили.

Варлаам ежедень вспоминал Альдону. Что с ней, где она теперь? В Шумске своём? Или гуляет на свадьбе Льва? Почему она сказала тогда ему: «Не сейчас, позже»? Есть ли у него, ныне посадника в большом городе, надежда на любовь и земное счастье? Со временем охватившая его душу в час их последней встречи в Бужске уверенность схлынула, отошла и уступила место глубокому сомнению. Шли месяцы, минуло лето, второе, а Альдона не слала ему никаких вестей. Да и было ли что меж ними, кроме вожделения истомившейся по мужику жёнки? Варлаам мрачнел, тяжко вздыхал, старался отвлечь себя службой.

Единожды поутру комонный[207] лазутчик принёс весть: Мирослав с разбойным ляшским отрядом объявился неподалёку от Санока. Наскоро собрав отряд кметей, Варлаам ринул ему наперерез. Скакали галопом берегом скованного льдом извилистого Сана, падал снег, кружила шальная метель. Бряцало железо, длань стискивала рукоять кривой татарской сабли. Было и немного страшно, и весело одновременно. Думалось: лучше пусть будет лихая рубка, жаркая, ожесточённая, яростная, чем скучное унылое сидение в окружении бревенчатых стен. И разве смерть хуже беспросветного тупого ожидания?

Мирослава и его людей нагнали у излуки. Разбойные люди шли неторопко, ополонившись добром и скотиной. По правую руку, за рекой, догорало разорённое село. Кмети налетели сходу, сшибка была короткой, в плен не брали никого. Среди Мирославовых людей Варлаам различил и угров, и русичей, и даже шляхтичей польских. Кметей было поболе, они наседали, рубили наотмашь. Свист сабель стоял в морозном воздухе, да летели вослед ему крики, да стоны раненых, да лошадиное ржание.

Мирослава Варлаам признал сразу. Стан крамольного боярина облегала дощатая броня, на челе блестел начищенный булатный шелом с наносником. Чёрная борода Мирослава разметалась на ветру, рот был перекошен в диком крике, он разил направо и налево тяжёлой палицей. Двое кметей наскочили на него с боков, свалили с коня, выбили палицу из десницы. Мирослав упал в снег, попытался подняться, но снова упал, запутавшись в долгих полах надетого поверх брони плаща.

— Вяжите его! И в поруб, на цепь! — приказал Низинич. — А потом пускай князь его судит!

— Ты, Низинич?! — узнав Варлаама, злобно прохрипел Мирослав. — Вот когда свидеться довелось, вражина! Моё место, стало быть, занял! Ох, доконал ты мя!

— Какое я тебе причинил зло? — Варлаам презрительно усмехнулся. — Отказался тогда, под Новогрудком, с тобой вместе сёла грабить? Глупо это, боярин! Ох, как глупо!

— Таких вот, как ты, голяков безродных, князь на наши места ставит! — брызгая слюной, кричал Мирослав. — Сволочь ты! Грязь! Погань!

Глаза его, выпученные от бешенства, готовы были, казалось, вывалиться из орбит.

— Хватит, Мирослав! — гневно перебил его Варлаам. — Сам ты себе жизнь испортил! Жадность твоя непомерная — вот причина твоего падения!

Не слушая больше Мирославовой ругани, он отодвинулся, отошёл в сторону от пленника, которому кмети уже