— Поговорите об этом с Соней Беншарки. Она-то прекрасно знает, что я не имею ко всему этому ни малейшего отношения.

— С Соней? Не с Алисой? — удивилась она.

— Просто спросите. А заодно расскажите ей, почему я здесь оказался. Пусть она вам объяснит, как в действительности обстояло дело.

Она долго на меня смотрела, потом сказала:

— Возможно, я именно так и поступлю.

Конечно, у меня нет никакой уверенности, что Соня скажет этой женщине правду. Но, собственно, и выбора у меня нет. Во всяком случае, мне удалось вложить в душу этой неизвестной особы малую толику сомнений.

Я не уверен даже в том, понимаю ли сам, как именно все это со мной произошло. Ведь я всегда исполнял свой долг. Нет, все дело в них, в этих maghrebins! Они все до одного просто сумасшедшие. А ведь я так старался помочь им, отец мой! И посмотри, куда это меня привело. Теперь моя жизнь зависит от пятилетней девочки, потерявшегося кота и какой-то странной особы в черном. Если бы я не был так измучен, подобная ситуация, наверное, показалась бы мне почти смешной. Но у меня совершенно не осталось сил; правда, удалось немного поспать, примостившись на двух последних сухих ступеньках, но и этот короткий сон не принес мне облегчения: он был полон таких живых и реалистичных видений, что снами они вовсе не казались. Несколько раз я просыпался, потому что мне казалось, будто кто-то стучится в мое зарешеченное окошко, и я каждый раз лез туда, чтобы проверить, нет ли там кого, и каждый раз оказывалось, что это ошибка. Мой воспаленный мозг, должно быть, начинает играть со мной шутки. Ужасно дерет горло. И голова очень болит. Я с наслаждением выпил весь мятный чай, который принесла та женщина, но не смог проглотить ни кусочка еды. Единственное, чего мне сейчас хочется, это уснуть, пусть даже вечным сном. Просто уснуть спокойно на чистых льняных простынях, положить на подушку голову, которая так нестерпимо болит…

Наступает рассвет. Слышен призыв к молитве. Аллаху Акбар. Бог превыше всего. Эти слова — первое, что слышит новорожденный ребенок; первое, что произносят, войдя в новое жилище. Аллаху Акбар. Бог превыше всего. Теперь еще полчаса тишины — и беговые дорожки вновь загремят у меня над головой, а на колокольне Сен-Жером зазвонят колокола, мои прихожане соберутся в церкви, и отец Анри начнет служить мессу…

Но разве это мои прихожане? Мне отвратительно даже думать о том, как отец Анри Леметр прибирает к рукам церковь Святого Иеронима, как он заменяет старинные деревянные скамьи пластиковыми стульями и, возможно, уже устанавливает эти дурацкие видеоэкраны. Но даже столь мрачные мысли не способны объяснить, отчего мою душу терзает невыносимое чувство утраты. Я оказался в полной изоляции, а ведь я так мечтал о собственном, законном, крошечном месте в этом мире! Но признаюсь тебе, отец мой: даже до того, что со мной случилось в последнее время, я никогда не чувствовал себя одним из них. Я никогда не чувствовал, что это мой дом, хоть и родился здесь. Я всегда был отделен от остальных чем-то большим, чем призвание священника. Вот и в эту минуту, стоя по пояс в воде, я понимаю, до чего все это было мне очевидно уже тогда. В одном Карим абсолютно прав: никто здесь по мне не будет особенно скучать. Мне никогда не удавалось по-настоящему затронуть души и сердца этих людей, я лишь изредка наносил уколы их совести.

Но почему это так, отец? Вианн Роше, наверное, сказала бы, что я не умею устанавливать с людьми близкие отношения и всегда держусь особняком. Неужели такое поведение настолько неправильно? Но ведь священник не имеет права проявлять особое дружелюбие к кому-либо из своих прихожан. Ему необходимо поддерживать собственный авторитет. И все же кто я без моей сутаны? Без нее я похож на рака-отшельника, лишившегося своей раковины и ставшего беспомощным перед любым хищником.

Суббота, 28 августа, 9:40 утра

В начале десятого Ру вернулся и принес свежие круассаны и pains au chocolat. Анук сварила на камбузе кофе, и мы позавтракали на палубе. Затем Розетт ушла на берег играть с Бамом, а Ру сказал мне:

— Я бы гораздо раньше вернулся, но меня все время кто-нибудь останавливал и затевал разговоры.

Я знала, что сегодня мессу служит отец Анри, значит, на площади полно народу. Булочник Пуату получает основной доход по субботам и воскресеньям: чудесные пироги, которые покупают ко второму завтраку, тартинки с фруктами, миндальное печенье, а уж pain Viennois[60]он печет только по выходным и по особым случаям. Прихожане сперва посещают церковь, а потом булочную. В конце концов, и дух ведь нужно питать, причем не Святым Писанием, а свежей выпечкой.

— О Рейно ничего не слышно? — спросила я.

— Нет. Зато этот новый священник, отец Анри, даже специально в сторонку отошел, чтобы поговорить со мной. Сказал, что с уважением относится к моему образу жизни и ко всему нашему бродячему сообществу, но хотел бы знать, когда мы отсюда уберемся.

Я усмехнулась:

— Значит, и в этом отношении никаких перемен?

— Рейно, по крайней мере, был честен.

— А отец Анри, по-твоему, нет?

Ру пожал плечами.

— По-моему, у него слишком много зубов.

Анук в три глотка проглотила завтрак и побежала искать Жанно. Теперь, когда Жан-Лу вышел с ней на связь, ее здешний дружок вновь занял ведущее положение и цвета Анук свежи, зелены и чисты, как невинная юная любовь.

Розетт все что-то высматривала, стоя в начале переулка, ведущего к дороге, и я спросила, что она там хочет увидеть такое особенное.

«Майю, — жестами пояснила она. — И Фокси».

— А, значит, и ты его можешь видеть?

«Нет. Он живет в норе».

— В лисьей норе?[61]

«Нет. Но хочет оттуда выйти».

— Ага, ясно.

Как это было и с Бамом, и с Пантуфлем, Фокси уже начинает приобретать различные интересные свойства. Бам — коварный проказник, что отражает переменчивую натуру Розетт. Пантуфль — дружелюбный спутник. А Фокси, похоже, воплощает бунтарский дух Майи — возможно, она уже сознает, сколько правил и ограничений ее опутывает. Немаловажно еще и то, что она выбрала себе в друзья лису — самое близкое существо к собаке.

Я выглянула на бульвар и действительно увидела Майю в диснеевских сандалиях и майке с изображением Аладдина. Она явно была исполнена энтузиазма и радостно помахала мне, а потом исчезла в каком-то узком проходе, ведущем к реке. А примерно в трех сотнях метров дальше по бульвару весьма целеустремленно двигалась плотная группа людей, издали походивших на шахматные фигуры — три черные пешки и старый белый король; они явно направлялись к пристани.