них лишь усталость, пустоту и мрачность. А в глубине своих сердец они, как и все, благородны и честны. Надо только к ним привыкнуть, ближе познакомиться с их бедами и горестями. Машина опасна до тех пор, пока не знаешь ее устройства».

Он вышел из ущелья на большак с повеселевшим сердцем. Навстречу ему шли женщины — они несли обед мужьям на кирпичный завод; худощавый, бледнолицый, прилично одетый человек, вероятно, чиновник, с любопытством и недоверчивостью оглянулся на него; внизу по полю длинными рядами двигались жницы в ярких цветных платках, с серпами в руках, потом они расселись на траве у дороги. Воздух, утром чистый и свежий, наполнился пылью и горячими испарениями, солнце жгло, как в августе.

В трактир Качур вернулся уставшим. После обеда он подыскал себе квартиру неподалеку от церкви: тесноватую комнату со скромной старинной мебелью.

— Здесь жил прежний учитель, — объяснила ему хозяйка, державшая лавчонку.

— Долго пробыл он в Заполье?

— Недолго, с год. А как-то ночью ушел. Никто не остается здесь надолго.

— Почему он ушел?

— С рабочими водился, к обедне не ходил. Хороший господин был, только вот вел себя не как положено.

Качур договорился о столе и высчитал, что в месяц у него будет оставаться пять гульденов.

Первую ночь он ночевал в гостинице, в большой пустой комнате. Погасив свет, он глубоко вздохнул, и сразу стало слышно, как под окном приглушенно журчала река. Он поднялся и закрыл ставни.

«Днем вода спала, тихая, как в пруду, а ночью вдруг проснулась».

В его усталом, затуманенном»мозгу мелькали лица, виденные днем; а лишь только он задремал, как оказался в большой белой приемной священника и так стукнул кулаком по столу, что подскочил молитвенник.

«Я хочу жить и дышать для своего народа, и нет такой силы, которая бы мне помешала. Призвание мое свято, и я всего себя, всего отдам делу, которое возвеличит славу народа…»

Он сбросил с себя одеяло и проснулся, охваченный тяжелыми предчувствиями. Четыре больших черных окна уставились на него, под ними внизу шумела вода. Он закрыл глаза и не успел еще задремать, как мысли его приняли другое, более приятное направление. Перед ним возник старинный серый замок, обширный парк и обросшая плющом беседка у дороги, а в беседке яркая алая кофточка, белое лицо и черные глаза.

Вздохнув, он улыбнулся в полусне.

II

В одно из последних воскресений ноября Мартин Качур с утра отправился в Бистру. Серое небо низко нависло над землею, туман тихо и лениво полз над полями. Дорогу развезло, дома вдоль нее, грязные и черные от копоти, не радовали глаз.

Но Мартин Качур не видел ни серого неба, ни тумана, ни неприветливых домов; весело и солнечно было у него на душе. Необычное ощущение силы и свободы наполняло все его существо.

В Бистре он сразу направился к белому одноэтажному дому. На его лице появилось торжественное выражение, будто он шел в солнечный праздничный день в церковь. На двери дома висел пучок стружек. Эта скромная вывеска говорила о том, что здесь можно получить вино. Должно быть, жажда сильно мучила Мартина Качура, если он заметил ее, так как самый дом ничем не походил на трактир: не было ни коновязи, ни колоды для водопоя скота, трактирщик не стоял в дверях, чистые окна дома были не такие, как в крестьянских домах, и из них не вылетали на улицу разгульные песни пьяных завсегдатаев. Возчики не останавливались здесь, и парни по воскресеньям проходили мимо этого дома, как проходили мимо церкви. Богатый хозяин бесплатно угощал вином путников, студентов, хвастаясь своим хлебосольством, да господ, приезжающих летом по воскресеньям после обеда.

Качур вошел в комнату и сел за стол, покрытый белоснежной скатертью. Когда в дверях показалась госпожа Ситарева, он встал и, улыбаясь, поклонился. Госпожа Ситарева была высокая красивая женщина. Качура смущала мягкая, слегка презрительная улыбка, не сходившая с ее губ.

— Винца, не так ли?

Принесла вина, ветчины, белого хлеба; после чего уселась поудобнее за столом и скрестила руки на груди. Качур знал и ее взгляд, и ее насмешливую улыбку и все же каждый раз краснел, чувствуя на себе ее спокойный, веселый взгляд.

— Как поживаете? Как вам нравится Заполье?

— Ничего.

— Вы уже немного познакомились с ним, особенно с его женщинами?

Качур покраснел еще больше:

— Я не знаком ни с одной женщиной в Заполье.

— А говорят, вы либерал.

— Я? Почему?

— Так говорят, а узнают по лицу. С женой нотариуса вы уже беседовали?

— Нет. Я едва знаком с нею.

Она улыбнулась веселей, но с некоторой долей недоверия.

— Правда? Она кажется вам красивой?

— Ни красивой, ни дурной; не интересует она меня.

— В каждого молодого человека, который появляется в Заполье, она непременно влюбляется. Это у нее уже вошло в привычку. Муж ее постоянно бьет.

— Что вы говорите?! — удивленно посмотрел на нее Качур и подумал про себя: «Зачем она мне все это рассказывает?»

— Однажды, когда в Заполье приезжал таможенный чиновник, — со смехом продолжала она, — пришел как-то нотариус домой как раз в тот самый час — ну, вы понимаете… Помог чиновнику надеть пальто, пошутил, пожал ему руку, а жена потом целую неделю не могла выйти на улицу, а когда вышла, все увидели у нее синяк под глазом.

Хозяйка громко захохотала, облокотилась о стол и закинула ногу за ногу. Глаза Качура встретили ее потеплевший затуманенный взгляд.

Он опустил голову, налил себе вина и выпил залпом.

«К чему это? Зачем это?» — подумал он, и ему стало вдруг противно, как будто что-то дурное, омерзительное, непонятное коснулось его сердца.

— Так. Значит, с женой нотариуса у вас ничего нет?

Ее голос был совершенно спокоен, и взгляд стал опять холодным и веселым.

— А как с Мартинчевыми? С ними вы знакомы?

— Нет, их, говорят, много. Сегодня, когда сюда шел, видел, как пять на пороге стояло.

Она громко рассмеялась:

— Пять? Десять! И бог знает, сколько еще будет! За каждой дают по пять тысяч, и все же нет никого, кто бы женился на них. За крестьян они не желают, а все прочие боятся кучи родственников и набожности. По воскресеньям идут с вечерни из церкви — одна за другой, как гуси, в руках четки, глаза в землю.

Качур чувствовал себя неловко.

«Какие у нее намерения? Просто так она бы не стала все это говорить. Какое мне дело до жены нотариуса, какое мне дело до всех женщин мира!»

Хозяйка заметила гримасу недовольства на его покрасневшем