ее не отдать?! Это все равно, что убогий дар библейской вдовы, который стоил ничуть не меньше золота богатея. И не принеси она его, грех ее был бы не меньше, чем грех богатея, укрывшего свои богатства.

Минка смотрела на стол; Качур заметил, что она больше не слушает его, и рассердился на себя: «С какой стати я разглагольствую?»

— Я пришел не для того, мадемуазель, чтобы жаловаться и восхвалять свое убожество. Глупо было так говорить, и никогда не сказал бы я этих слов, если бы мое сердце не было так близко к вам. Я пришел, чтобы увидеть вас, чтобы образ, который я ношу в сердце, стал более живым и реальным. Сегодня мне особенно нужно было вас видеть. Когда я ухожу отсюда, мои мысли становятся чище и прибавляются силы. А сегодня вечером мне понадобится много сил и чистое сердце.

Он смотрел ей в лицо широко раскрытыми горящими глазами, губы его дрожали, он хотел еще что-то сказать, но вдруг нагнулся и стал целовать ей руки.

Минка улыбалась все той же тихой, спокойной, немного презрительной улыбкой и смотрела на его кудрявые волосы, на его молодое, нежное, детски доверчивое лицо.

— Какой вы странный, господин Качур! Я была уверена, что вы поэт. Только поэты говорят так путано и — целуют руки…

Она засмеялась. Качур опешил, покраснел. Потом смущенно улыбнулся, как ребенок, к которому нагнулась бабушка со словами: «Почему только одну дольку? Возьми целый апельсин!» Руки его дрожали, он обнял Минку и поцеловал ее в губы.

Глаза его зажглись, лицо изменилось, стало красивым, и новый свет засиял на нем.

— Минка! Никогда, никогда я не расстанусь с тобой! — Он был пьян и заикался. Она только слегка отодвинулась; щеки ее не зарумянились, глаза смотрели весело и ясно, а улыбка была по-прежнему спокойной.

— Довольно, господин Качур! — Вдруг она засмеялась: — Какое странное у вас имя: Качур и еще Мартин. У поэта должно было бы быть другое имя! У моей матери был когда-то поклонник, очень богатый и очень красивый, и он ей только потому не нравился, что у него было смешное имя. Ужас какое неприличное!

Она расхохоталась и посмотрела Качуру в лицо удивительно зрелыми глазами.

— Как его звали? — рассеянно спросил удивленный Качур.

Минка прижала платок к губам, в глазах ее появились слезы от смеха.

— Какой вы ребенок, господин Качур! Так непонятно, мудрено говорите, словно из Священного писания, а такой ребенок!

«Что я сделал такого смешного?» — недоумевал он; горько у него стало на сердце.

— Не нужно сейчас смеяться! — попросил он. — Не нужно. Никогда в жизни я себя не чувствовал так, как в эту минуту. Если бы мне удалось схватить звезду с неба, и тогда я не был бы так счастлив.

Он взял ее за руки и стал глядеть на нее повлажневшими глазами.

— Видите, я говорил, что я беден, а теперь мне кажется, я обладаю огромным богатством, так бесконечна и велика моя любовь. Примите ее, как дар мой! В сто раз большей станет моя сила и в сто раз богаче я стану, если меня благословит ваша любовь.

Минка довольно улыбалась и смотрела на него, как на послушного ребенка.

— Ну, хорошо, хорошо, господин Качур! Успокойтесь!

Он взглянул на нее и удивился, что она все так же красива и так же достойна его любви, как и раньше.

— Ничего другого вы мне не скажете?

— Чего другого?

— Одно только слово хотел бы я услышать от вас, мадемуазель Минка! Теплое, дружеское, — больше ничего. Одно только слово, которое осталось бы в моем сердце, как вечная манна, чтобы я вспоминал его в печальные минуты. Только одно слово!

Она по-матерински положила ему руки на плечи, посмотрела в глаза и улыбнулась:

— Ведь я вас люблю!

Он целовал ей руки, дрожа от счастья.

— А теперь довольно, господин Качур, вы забыли, что скоро полдень.

Ему казалось непонятным, почему в полдень он должен уходить, он бы не приметил ни вечера, ни ночи.

— Еще одну минуту! Один миг! — За стенами этой комнаты было одиночество и печаль. — Одну минуту!

Минка поднялась, пожала ему руку.

— Ведь вы придете еще не раз. Почему вы так печальны? Будто на тайной вечере.

Качур улыбнулся, но боль была в его улыбке.

— А если мы больше не увидимся?

— Почему не увидимся?

— Если больше не увидимся так, как сегодня… Я всегда любил вас, мадемуазель Минка, и никогда не забуду вашего лица.

— Почему вы такой печальный?

— Потому что люблю вас. Кто знает, откуда берется любовь, откуда печаль?

— Эти слова вы уже говорили, — улыбнулась Минка.

— И никогда больше не скажу. На прощанье, может быть, на вечную разлуку говорю их.

Она закрыла глаза, улыбнулась и протянула ему губы. Он тоже закрыл глаза, нежно обнял ее за плечи и поцеловал.

Свежий сырой воздух пахнул ему в лицо, когда он вышел на дорогу, на миг все закачалось перед его глазами. Он потер лоб и остановился. Уже тогда, в подсознании, посягнуло на его счастье неприятное, еще непонятное, дурное предчувствие. На повороте он обернулся. На пороге никого не было; чужой и безмолвный смотрел на него белый дом, будто никогда не переступал он его порога.

Точно тень легла ему на сердце, но он не знал ее причины.

День был хмурый и туманный, как и утро. Туман отсвечивал каким-то дремотным желтым светом. Дорога в Заполье показалась Качуру длинной и скучной.

Навстречу ему шагали крестьяне и крестьянки, возвращавшиеся с богослужения: мужчины в грязных сапогах, женщины с высоко подобранными юбками. Иные прошли мимо, не взглянув на него, другие поздоровались, окинув его недоверчивым, неприветливым взглядом.

— Даже у обедни не был, — сказал один из проходивших крестьян.

— У Ситаревых он был, женихается, потому и зачастил туда! — ответила крестьянка.

Крестьянин засмеялся:

— Что же, не завидую ему…

Качур, ни на кого не глядя, ускорил шаг.

«Что я сделал этим людям? Почему они ненавидят меня? Я их даже никогда не видал и ни разу с ними не говорил!»

— Что тут за франт вертится? — вскрикнул один из парней, поравнявшись с Качуром, и упер руки в бока так, чтобы задеть его локтем. Качур посторонился, и парни прошли дальше.

— Не очень-то заглядывайся на наших девчат! — крикнул один из них ему вслед.

— Это учитель, тот, что к обедне не ходит!

Горланили, смеялись… Качур спешил дальше и не мог расслышать, что они говорили. Щеки его пылали: он дрожал от гнева, а губы улыбались.

«Куплю себе высокие сапоги и сюртук, и