— Ты с ума сошла.

Он сказал это нежно, или, пожалуй, снисходительно, он обнял ее опять одной рукой. Но только он показался ей не таким сильным, как два часа тому назад. Она прошептала:

— Мне все кажется, точно с нами должно приключиться страшное несчастье.

— Ну вот! Такая большая, сильная девушка! — сказал он, не понимая ее.

Однако они договорились, что Минго пришлет один из своих костюмов, чтобы Курт мог показаться в Вармсдорфе.

— Пиджак будет на нем болтаться, и брюки придется подвернуть.

Минго был рад посмеяться хоть по этому поводу; а то они никак не могли развеселиться, до самого расставания были как-то подавлены.

Среди недели, в будничный день, в послеобеденное время, когда все были на работе, к хутору подкатила, сама управляя открытым гоночным автомобилем, молодая дама и спросила господина Курта Майера. Крестьянин снял шапку, чего с ним никогда не бывало, и послушно крикнул на все поле:

— Господин Курт Майер!

Курт поднял в знак приветствия руку, но остался подле Марии.

— Викки, сюда!

Когда она подошла, он встретил ее словами:

— Я кошу. Видишь, вот это надо скосить, и тот, кто косит, зовется косарем. Потом получится хлеб; не понимаю, как это возможно при их системе.

— Без крахмального воротничка и в рваных штанах у тебя отличный вид. Вообще сельское хозяйство — приятная штука, — заметила его сестра, между тем как Мария снова принялась за косьбу.

— В моих глазах оно не имеет никакой цены, я мог бы жить американскими консервами, — заявил Курт. — Разрешишь представить тебе Марию?

Сестра сделала вид, точно не уверена, о которой из работниц идет речь.

— Вот та, большая, толстая? — спросила она не слишком тихо.

Мария шаг за шагом удалялась со своей косой.

— Викки! — одернул Курт. — Уже и в письме твоем чувствовалось, что ты ревнуешь к Марии.

— Ты слишком расписал ее прелести — в твоем положении это вряд ли говорит о благоразумии. Право, нам надо обсудить более важные вещи.

Брат взял ее под руку и отвел подальше от косарей, к самому краю поля. Рожь стояла высокая, брат и сестра были недостаточно рослыми, чтобы можно было видеть их в любую минуту, их видно было только, когда ветер клонил колосья. Брат смотрел на сестру.

— Чудесно сделано! Искусственный загар производит несравненно больше впечатления, чем естественный. Викки, для меня становится все яснее, что из тебя может выйти.

— Для меня тоже, — сказала она.

Ее лицо, смуглое и безупречно гладкое, губы, свежевыкрашенные в модный цвет, и симметрично отчеркнутые шапочкой два полумесяца черных волос, и подбритые в ниточку брови — все глубоко удовлетворяло брата; но он улыбался иронически — в точности как она. Две пары длинных, узких глаз.

— И что бы я ни делала, — сказала сестра, — мы становимся все больше и больше похожи друг на друга.

— Я иногда тоскую по тебе. Тогда я подвожу глаза и смотрюсь в зеркало твоим взглядом.

— Вот мило! — сказала она с жаром. — Кто бы ожидал таких затей от батрака!

— Нет, серьезно, Викки, с меня довольно, я хочу домой.

— Господи, кто же дома? Может быть, я… у Бойерлейна?

— Всю шайку засадили, я должен использовать время, пока те сидят. Докуда же мне ждать?

— Тебе еще нельзя приезжать в Берлин. Бойерлейн не хочет, Кирш поставил условием, чтобы ты оставался здесь.

— А твой муж позволяет, чтобы ему ставили условия? Я считал синдиков более энергичными. Кирш, я уверен, не захочет получить отставку.

— Брось! Бойерлейн просто осторожен. И потом мой Игнац не дает мне на тебя денег, ни одного пфеннига. Для верности он и мне дает наличными только самое необходимое, в отеле я должна расплачиваться чеками. У меня едва достало бы на билет, а о костюме, рубашках и приличном галстуке и думать нечего. Твои лакированные туфли тоже, как я вижу, сносились.

— Викки! К чему ты это говоришь? Я — Курт, если тебе угодно припомнить, и я знаю, какой ты должна быть, чтобы Бойерлейн дрожащей рукой выдавал тебе банкноты. Не об этом речь. Спрашивается только, почему ты, ты сама, не желаешь, чтобы я приехал в Берлин.

— Потому что Фуксиха тотчас опять велела бы тебя арестовать.

— Это еще не все.

— Конечно, не все. На самом деле, она стала бы только угрожать арестом, в случае если ты к ней не вернешься, — и ты вернешься. Ничего другого тебе не останется. Этого-то я и не хочу.

— Бедная Викки! Вечно одна только ревность — к Марии, к Адели. А ты думаешь, мысль о твоем Игнаце оставляет меня холодным? Но мы все же хотим жить, и жизнь не должна быть слишком тяжелой. А так нам долго еще будет нелегко.

— С Аделью Фукс тебе уж, наверно, легко не будет. — На лице у Викки вдруг появилось выражение, столь же убежденное, как бывало у него, когда он лгал. — Она, между прочим, заходила ко мне и требовала свой камень.

— И ты… — Курт не мог договорить, он стал еще бледнее, чем могла бы стать его накрашенная сестра.

— Я ее вышвырнула вон.

— Это ты напрасно. А впрочем, ты же лжешь.

Сестра, нагнувшись во ржи, зашептала:

— Если я его ей отдам, мы все окажемся в руках у старухи. Она будет нас шантажировать, она…

Брат тоже сгорбился, оба поглядывали сквозь клонившиеся туда и сюда колосья, не наблюдают ли за ними. Мария отошла далеко, до нее не доносилось ни слова, только временами ее поражал жар этих двух лиц, сливавшихся в одно. Разговор близнецов становился все более грозным, он надвигался на нее, хоть они и прятались; Марии это выдавал зашевелившийся в ней страх.

Курт говорил:

— Бросим Адель. Ты хочешь, чтоб я остался здесь? Тогда по крайней мере помоги мне получить Марию!

Сестра заставила его высказаться до конца.

— Ты должна соблазнить ее друга Минго, — потребовал он.

Викки рассмеялась — немного непристойно, но скорей любовно.

— Я тебе прощаю ее: крупные и толстые женщины — твоя слабость.

— Она не толстая, она сильная!

Остальное он сказал ей на ухо: об атаке в конюшне, когда Мария держала его на вытянутых руках, пока у него не зашумело в голове.

— Она поплатится за это, — твердо сказала Викки и сузила глаза до маленькой злобной искры.

Курт был доволен.

— Не забывай о ее друге! Для него нет большего удовольствия, как оставлять ее в дураках. А теперь я пойду косить.

— Сперва ответь: ты любишь ее?

— Берегись, Викки, ты еще сама влюбишься в Бойерлейна! Он тоже крупный и толстый.

На этот раз