не рассчитывает ли, чего доброго, мать Минго, что другая женщина отвратит ее сына от Марии и та откажется от борьбы. Но Мария не бежала от опасности, это было бы слишком легко. Она осталась подле Курта, он указал ей на вечерние краски над морем. Какой закат! Викки между тем отошла с Минго на расстояние, откуда их не было слышно.

— Ты хочешь, мой мальчик? — сказала Викки. Сумрак окутывал их, только сама она подавала себя без покрова. — Мне это понятно, я и сама хочу.

— Невозможно! — ответил он, хоть и попробовал коснуться бедром ее бедра.

— Дразнишь меня, несчастный! Ты все время подавал знаки своей невесте, как будто со мной ты только играешь комедию, — а ты никогда еще не был так возбужден. Я, впрочем, тоже.

На это Минго не ответил, его душило. Она сказала напрямик:

— Завтра я уезжаю. Теперь ты должен сам решить, что тебе делать.

— Так скоро? — спросил он в испуге.

— Тоже герой! — проговорила она.

— Да, но… Мария, — возразил он.

— Это твое дело. Ты ее любишь, да? Раз навсегда ее одну… Хорошо, но меня это не касается. Нисколько не ущемляет мои интересы.

— Я приеду в Берлин! — воскликнул он, теряя голову.

Викки звонко рассмеялась — очень деланно, как если бы ее спутник предложил нечто замечательное и она оказалась вынужденной выразить одобрение. Так это прозвучало, но Мария, услышав смех, не поддалась обману. Она все ускоряла шаг, пока Курт не обнял ее за талию и не заставил ее пойти с ним потанцевать. Из павильона доносилась передаваемая по радио танцевальная музыка. Мария думала: «Если бы я их догнала, удалось бы мне осадить эту тварь?»

Викки отсмеялась, теперь она говорила:

— О Берлине не может быть и речи. Я замужем, и я порядочная женщина.

Ее рука, сжав его локоть, договорила остальное; и он ничего не мог возразить на ее пожатие — в этой лихорадке, в этом уносившем его кружении.

Они исчезли в павильоне, они потонули среди танцующих, которые непрестанно друг на друга натыкаются, задевают, касаются друг друга телами, каждая пара для себя, а в давке все пары заодно. Мария с Куртом тоже, как только пришли, сразу стали частью единого, круглого и многочленного существа, которое заполняло пространство и вовлекало его в медленное круговращение человеческих тел. Один раз это движение вынесло их четверых — Марию, Курта, Викки с Минго — совсем близко друг к другу, почти вплотную; Мария увидела несообразно большими, больше, чем в жизни, лица Минго и женщины — отрешенные и вместе замкнутые; точно погребенными представились ей они.

«Тут ничего уже не сделаешь, — почувствовала Мария. — Нас уносит, плотина рушится, мы срываемся в пучину, за нами уже летят брызги и слышен грохот». Она изведала нечто подобное, когда ее родную хибарку поглотило море. Тогда Мария избежала гибели. Здесь же не было спасения ни для Минго, ни для нее; и, несмотря на молчание и сонное кружение, все произошло с беспощадной жизненностью катастрофы. Тебя оглушает, и ты уже не противишься стихийной силе.

Позднее она почти ничего не помнила. Они, кажется, пили все вчетвером? И даже смеялись? Некоторое время она, вероятно, бродила одна по пляжу. Потом ее настиг Курт, она от него отбивалась, но на этот раз он только хотел ее увести. Дальше она видела себя под окнами отеля Кёна; это осталось самым ясным ее воспоминанием. Две тени безмолвно скользили по занавесу. Так как это происходило в бывшей комнате ее сестры Антье, Марии казалось, что она видит, куда они опустились вдвоем, когда их тени сникли и переплелись. Когда же тени сгинули совсем и комната казалась опустевшей, только тогда их образ надвинулся на Марию так властно, что она закричала. Курт зажал ей рот.

Он сказал, что ей надо передохнуть, и поволок ее по лестнице отеля, не обращая внимания на то, что она спотыкалась и падала на колени. В какой-то комнате, дверь которой он запер, она сетовала: «Ты… ты меня не любишь». Курт отвечал в бешенстве: «Глупая голова! Тот парень, за стеной, он, видно, любит тебя?» Она кусалась, и в ярости они соединились.

Она была в беспамятстве, а когда снова увидела своего любовника, он лежал, подперев голову рукою, и курил.

— А все-таки здорово, — сказал он. — Хотя обычно мои приключения носят более спортивный или хозяйственный характер.

— Ты не любишь ни одну женщину?

— Кроме Викки. Но это идеальная любовь.

— А я для тебя что?

На это ответил ей только его красноречивый взгляд, который дал ей право отпустить ему звонкую пощечину. Борьба, новое соединение, и, наконец, опять безнадежные, осиротелые помыслы Марии: о первом их объятии с Минго — об одном тогдашнем движении, единственном, которое снова и снова вызывала из прошлого измученная память: как она тогда медленно-медленно обеими руками привлекла его лицо к своему. Оно приближалось к ней, вот она еще различает опущенные темные ресницы, а вот уже и нет.

— Да у ней и впрямь потекли слезы, — проворчал Курт и повернулся к Марии спиной.

Она соскочила на пол, а он между тем возражал:

— Что случилось? Уймись ты наконец! В соседней комнате спят.

Мария надела платье, уже стоит в дверях. Курт потянулся и улегся на середине кровати, между тем как Мария бежит сквозь ночь по полям.

За все время жатвы Мария и Минго ни разу не виделись. Мария думала: он получил отставку, и по заслугам! Накупил небось новых шелковых рубашек и взял билет в Берлин. Ну и пусть — он ей не нужен! Да, она достигла того, что собственная черствость не причиняла ей боли. Больше участия требовала она от себя к Курту, несчастному юноше, у которого не осталось никого, кроме нее. Она его защищала. Хозяин хотел его рассчитать, но Мария пригрозила, что тогда она тоже уйдет, и ему разрешили остаться.

Крестьянин напустился на Марию, когда однажды застал ее, наконец, в горнице без свидетелей.

— Красиво ты себя ведешь, Мария! О тебе судачат на десять миль вокруг. Говорят: хозяин хочет на ней жениться, а она спит с бродягой. Но хозяин болван и все-таки женится на ней!

Мария злобно рассмеялась.

— Вы хотели продать хутор Минго Мертену. Вам тогда пришлось бы уехать. Вот видите, насколько теперь лучше для вас обернулось! Человек никогда не знает, что его ждет, — я постепенно это научилась понимать. Может, и для нас двоих господь бог уготовил что-нибудь.

Она кричала, чтоб он все расслышал, и едва не испугалась, когда по лицу старика пробежала легкая